User - Sneg i Tuman - Chastnaya zhizn'.docx

Весь мир не то чтобы исчезал, вовсе нет. Он был, но он был где-то на втором плане, или даже на третьем, словно задник в театре или массовка в кино. Он был нужен, но не важен. Он был существенен, но не значим. И он ничего не мог изменить, потому что был лишь декорацией.

Она была поглощена этой женщиной, и она растворялась в ней. Глаза Марины, губы Марины, ее тонкие пальцы и узкие запястья, ее улыбка, ее полуулыбка, ее одежда, ее сигарета и тонкая струйка сизого дыма от этой сигареты, ее стакан с недопитым коньяком и матовым следом от губ, ее светлые, словно светящиеся волосы, ее ноги, закинутые одна на другую, -- все это приводило Марту почти что в исступление. Тем более сильное и мучительное, чем больше приходилось сдерживаться, чтобы не дай Бог не обнаружить его. Ни перед кем. И уж в первую очередь перед Мариной. Она с ужасом думала, что готова растечься, распластаться по этой женщине, вобрать ее всю в себя и раствориться в ней. И она шутила, и беззаботно смеялась, и острила, и была воплощением непринужденности, легкости и даже, пожалуй, безразличия, словно ей, в самом деле, было все равно, кто сидит напротив с тонкой сигаретой в тонких длинных пальцах, словно это такое обычное дело, что вот, она сидит и весело болтает с женщиной, которой не просто увлечена, а которую любит. И знает об этом, хотя та, напротив, наверное – и дай Бог! – не догадывается. И она смотрит на ее стройные ноги, и бедра, обтянутые тонкой серой юбкой, и они нравятся ей, и ей нравится смотреть на них, и на длинную тонкую шею, и на грудь под полупрозрачной черной блузкой, и совершенно не хочет думать о том, что на все, на что она смотрит и так ей нравится, принадлежит женщине.

И все это было действительно легко, потому что она просто смотрела, но ничего не говорила. Потому что ей было достаточно – пока достаточно – только смотреть, и совсем необязательно – касаться. Она еще не знала вкуса этих губ и этой груди, вкуса и запаха этой кожи, еще не вдыхала аромат старомодного «пуазона», смешанного с запахом неизменно французского лака для волос, не вбирала в себя дыхание Марины, отдавая всю себя и добровольно сдаваясь, отдаваясь на милость победительницы. И поэтому могла позволить себе только смотреть – и не хотеть касаться. И она не хотела знать, что будет, когда просто смотреть окажется недостаточно.

И еще потому это было все легко, что знала обо всем этом она одна, и никто больше. Это была ее страшная тайна, ее великая тайна. И она хранила ее, эту свою мучительную тайну, этот свой нежный секрет. И гордилась им, и стыдилась его.

И все было в общем-то даже благополучно, потому что Марина видела ее действительно веселой, беззаботной и непринужденной, и ей не казалось странным, что вот Марина ведь тоже смотрит на ее ноги, на ее грудь, на ее губы, смотрит почти равнодушно, почти безразлично. Словно это было тоже совсем естественно, нормально, а значит -- в порядке вещей.

И это, наверное, так и было – естественно и в порядке вещей. До тех пор, пока однажды – совершенно случайно – она не совершила оплошность. Она рассказывала что-то необыкновенно смешное и занимательное, но Марина, как ей показалось, в самый кульминационный момент отвлеклась. Она поглаживала кончиками пальцев гладкий край стакана, водя ими по кругу, словно ласкала это чистое холодное стекло, и смотрела куда-то в низ -- туда, где были ноги и бедра Марты, обтянутые черной тканью брюк. И Марта, которая почему-то совсем не придала этому значения, чуть подалась вперед и провела кончиком дужки очков по плечу Марины, требуя таким образом ее внимания. Но сделала это неловко, так что дужка соскочила с плеча Марины и коснулась ее груди. И она тут же испугалась этой своей неожиданной и нечаянной вольности, -- тем еще сильнее, что вдруг совершенно отчетливо ощутила эту чертову дужку продолжением своих пальцев. И тогда Марина властным жестом забрала очки из ее рук и положила их рядом на стол. А потом крепко и нежно зажала ее пальцы в своих руках и поднесла их к своим губам, и коснулась своими губами ее пальцев, прикрыв глаза в мучительном блаженстве, которое легко читалось на ее лице. А Марта в ужасе смотрела на нее, и чувствовала на кончиках своих пальцев теплые, сухие и такие бесконечно нежные губы Марины, но Марины не видела. Потому что видела напротив себя лишь свое отражение. И понимала, что это конец. Уж беззаботности-то точно…

…А Марина ни о чем таком не думала. Вся ее жизнь как-то вдруг разделилась на «до» и на «теперь». Там, в этой жизни «до» – до Марты – был муж, была работа, была какая-то семейная жизнь или подобие ее. Были друзья, близкие и не очень, сиюминутные интересы и глобальные долгосрочные планы, мелкие проблемы и редкие неурядицы, не нарушавшие общего устойчивого благополучия. Когда она спрашивала себя, все ли у нее есть для счастья, то ответ был неизменно положительным. Для счастья было абсолютно все. Только счастья почему-то не было.