Чайковская - Unknown

принесли страшную весть...

* * *

...Паском знал, что с нею должно произойти самое непоправимое, но не знал, как и где это будет. Он не был уверен, что не предупредил бы ее, если бы знал, пусть в нарушение всех известных или неизвестных правил. Но будущее с

неохотой открывалось даже ее матери-провидице, когда та еще была в трезвой

памяти. Может быть, потому что не был уверен, потому и не открывалось?

Под оторопелыми взглядами Ала и Танрэй он первым делом принялся за

раненого волка. Тем двоим было уже не помочь, а на случай смерти Ната

(Паском был почти убежден) Ал не сможет повторить то, что проделал

Тессетен, дабы не допустить бреши. И потому пса следовало исцелить, если не

поздно.

– Ступай домой, – буркнул он жене ученика. – Ты уже сделала, что могла.

В ее глазах мелькнула растерянность, она хотела возразить, но муж подтолкнул

ее к двери. При выходе Танрэй столкнулась с бледным, вздрогнувшим при виде

нее Фирэ. Он почти сразу все понял и сел на пол у стены, закрыв лицо руками.

Когда они с Алом и ничего не осознающим Фирэ привезли на место трагедии

погребальную капсулу, то еще издалека увидели кружащих в небе стервятников.

Они не смели сесть на труп жеребчика и выжидали, когда уберутся люди, чтобы

закатить пир.

Только потом в густой траве Паском различил Сетена. Тот сидел возле тела

полностью поседевшей Ормоны и, держа ее за руку, невнятно что-то бормотал.

– Убирайтесь, – с угрозой прорычал он, пригибаясь, словно волк над добычей.

– Сетен, послушай... – Паском шагнул к нему.

Тот долго не позволял прикоснуться к жене. У Тессетена началась нервная

горячка, что едва не прикончила его на вторые сутки.

– Это надо сделать, надо! – встряхнув его за плечи, увещевал Паском. –

Посмотри на меня!

Он заглянул в мутные глаза ученика.

– Так надо, Сетен. Ей нельзя здесь оставаться. Так надо!

Фирэ упал на колени рядом с приемным отцом и прижался лбом к плечу

Ормоны. Он дрожал от гнева и скорби, и чего было в нем больше – не ведал не

только Паском, но и он сам.

– Что вы наделали... – неведомо к кому обращаясь, прошептал юноша.

– Не с той говоришь! – вдруг отчетливо прозвучал женский голос, а глаза

Сетена загорелись яростью. – Ты в город съезди да спроси ее, за кого она

полезла в Поединок – за тех, чьи родственники терзают нашу страну, убивают

наших близких! За них взыграл ее благородный нрав – а может, оттого, что она, и сама бледная поганка, за своих радела?! – и тут же он будто бы сам перебил

себя, своим обычным тенором ответив: – Это моя вина. И только моя. И мне ее

расхлебывать. Отпусти их, довольствуйся мной, ведь это я допустил самую

страшную ошибку... Отпусти их, родная!

Все замерли, и повисла пауза, в конце которой Тессетен, переведя дух, прошипел:

– Теперь не дождетесь! И помни о том, что услышал твой меч из уст двоих ори!

Оттолкнув от себя Паскома, он подполз к Фирэ:

– Это была моя вина, ученик... Ты должен уйти от меня, сам видишь – я тебе не

Учитель...

– Нет, – отрезал тот, сверкнув глазами в сторону Ала. – Вы мне Учитель. И это

была не ваша вина, – юноша бережно уложил ее холодные безвольные руки

крест-накрест на груди. – Я не верю... Я не верю, что все это правда...

Он вскочил и во всю мощь легких заорал в небо:

– Ну, давай же! Проклятье! Давай же, разбуди меня или убей! Я не прошел твое

испытание, Учитель! Я сдаюсь! Вытащи меня отсюда! Вытащи или я сам убью

себя, чтобы вернуться!

Паском закрыл глаза. Слова эти резанули его память – события

полуторатысячелетней давности высветились с такой отчетливостью, будто все

случилось не далее как вчера...

* * *

За тысячу лет до катаклизма...

Он почти не заметил перелета. Казалось: только что их орэмашина оторвалась

от взлетно-посадочной полосы в Коорэалатане, еще совсем провинциальной –

пройдет несколько веков, прежде чем до нее доберется созидатель Атембизе и

сделает ее Горящим сердцем Оритана, – и вот они уже приземляются в

воздушном порту столицы, Эйсетти.

И вспомнились Паскому строки, когда-то в незапамятные времена написанные

его собственной ученицей:

«Заря, свет которой заливал округлые стены белоснежных зданий Оритана, была свежа и нежна, словно румянец на щеке младенца. И заря эта – идеальное

дитя Природы – сама словно любовалась великим Городом, созданным в

гармонии со всей Вселенной. Что на небе, то и на земле. Заря объединит тех, кто