Никола Седнев - В окрестностях Милены

— Я никому ничего не должен, — огрызнулся я.

— Поступило заявление матери — девочка не ночует дома. Мы должны были разобраться. Вот ваш паспорт.

— Понятно, — сказал я.

— А я видела ваши фильмы — «Орхидеи расцветают в полночь», потом этот... э... забыла название, я раза три смотрела и каждый раз плакала... Ну, там, где в конце он ее догоняет, в него стреляют с глушителем, он падает на колени, а она выстрела не слышит и думает, что это он у нее прощения просит... забыла, как называется...

Это была неправда. Она прекрасно помнила название фильма. Некрасивая, без обручального кольца капитанша, которая определенно не могла пожаловаться на излишнее внимание к ней особ мужского пола, испытывала с трудом скрываемое удовольствие — это видно было по ее лицу — от кинолент, где героиня пользуется огромным успехом у мужчин, где кавалеры, ухажеры, женихи за дамой табунами бегают, о чем-то умоляют женщину, да еще на коленях — это соответствовало ее потаенным желаниям. Называется — иллюзорная компенсация. Бедняжка могла представить себя на месте этой счастливицы, помечтать, умиленно поплакать — везет же некоторым, и это сглаживало ей жизнь, делало не такой серой. А жирный рохля-бухгалтер с телом, как холодец, любит смотреть боевики, где герои сильные, смелые, ловкие...

— Я могу быть свободен? — перебил я.

* * *

Кинематографисты обычно насмешливо относятся к писакам, которые разок-другой, с наскоку побывав на съемочной площадке, пытаются ваять то ли очерки, то ли повести на тему «мир кино», а по сути, заметки туриста, путешествующего по стране своих дилетантских представлений, домыслов и фантазий.

Режиссера они обязательно изображают вертлявым типом при непременных темных очках и белой кепке.

На каждом шагу вкладывают в уста изображенных ими псевдокиношников словечко «фотогеничность». Хотя от этого термина кинематографисты отказались давным-давно как от ничего не обозначающего, а только запутывающего.

Осветительные приборы, которые мы используем на съемках, они почему-то называют на театральный манер «юпитерами», хотя правильно ДИГи — дуги интенсивного горения, и с «юпитерами» они ничего общего не имеют.

Десятка два таких ДИГов рабочие операторского цеха вытащили на воздух со склада и принялись за их покраску.

Тут же стояло старое трюмо. А перед ним — Жмурик. Его было не узнать. Он, вальяжно поворачиваясь, разглядывал себя под разными углами в зеркале, точнее, свой новый, довольно приличный костюм. Причесанным этого пентюха я вообще никогда раньше не видел. Я обошел помощника администратора полукругом.

— Здравствуйте, — сказал он небрежно.

— Жмурик, ты ли это?

В окрестностях Милены

— Меня зовут Александр Леонидович, — обронил он.

— Та-ак, — сказал я. — Что случилось?

— В каком смысле, друг любезный? — все еще важно уточнил А. Жмыря, но уже немного занервничав.

— Как твои командировочки, железнодорожные билетики-с? Он ответил не спеша, параллельно изучая в зеркале свое лицо:

— Так ведь я уже этим не занимаюсь. Меня ведь повысили — назначили замдиректора киностудии. — И добавил задушевно-покровительственно: — Милейший, вы разве не знаете?

Он аккуратно продул расческу.

Лакей из пьес Островского исчез, появился новоиспеченный действительный статский советник. Все равно архаика. Фигляр негодный. Без архаики он не может. «Друг любезный», «милейший». Нравится человеку в девятнадцатом веке. Не хочет оттуда уходить. Самим собой, своим собственным современником, конечно, сложнее быть.

— А-а, — вспомнил я, — так ты теперь по хозчасти, вместо Самвела Ашотовича! Напоминание о том, что он стал старшим всего лишь над сантехниками и уборщицами, его несколько покоробило.

— У вас какое-то дело ко мне?

— Да нет.

— Всего вам доброго, — постно сказал он.

— Подожди, Жмурик...

— Александр Леонидович, — кисло поправил он, еле сдержав уже начавшую было непроизвольно зарождаться на губах обычную свою дурноватую улыбку.

Я догнал Жмурика на лестнице админкорпуса. Выражение лица у него было такое, как будто ему налили, а выпить не дали.

— Слушай, Александр Леонидович, а ведь ты маешься. Ты мечешься из одной крайности в другую.

— Ничего я не маюсь, — огрызнулся он и продолжил свое восхождение. Костюмчик с галстуком разительно контрастировал с его жлобской расхлябанной походкой.

— Слушай, а может, в тебе гибнет великий живописец — Репин, Ренуар?

— Издеваетесь? — осведомился он.