Блохин Николай - Рубеж

Столько с тем ненавистным храмом в жизни связано! Каждый раз, когда наведывается туда, испытывает особенное беспокойство, которое сам не может понять. Пусть немцы входят, пусть храм открывают, пусть облазят весь его подземный город, на снарядах покурят, музейное барахло заберут, его сокровища — не найдут. Пусть Москву займут (теперь предвидел, что так будет), но что они назад откатятся, безо всяких потуг на предвидение — уверен был: статистикой колоссальной разницы весовых категорий противогерманского блока и Германии владел вполне. Предвидел, что снова храм лично он снова закроет, снова пусть Весельчак резвится на святом месте в алтаре, и вполне предвидел, что сам он увезет сокровища, куда задумано, и они еще послужат тому, чего задумано. Сейчас, прокляв америкашек за непредвидение таких русских морозов, вдруг опять вспомнил слова попа того полкового с царским портретом, недорасстрелянного. Заставлял себя забыть эти слова, но не получалось. А слова вот какие: «Вам, несчастным, кажется, что вы властвуете в этом мире, но это, слава Богу, не так. Вы всё можете просчитать, прознать, проконтролировать, всех и вся взять в свой оборот, кроме одного — промысла Божия и тех, кто уповает на Него...» И царский портрет тот расстрелянный сейчас, в московском снеговале, увиделся, проступил, и — от портрета те же слова, хотя тот, кто на портрете, сам по себе расстрелян давно. А слова еще не кончились: «... Потому Святая Русь, населенная такими людьми, есть то единственное на земле, что вне вашей досягаемости».

— Так ведь Святая Русь, населенная такими людьми, не есть, а была, — злорадно выдохнул тогда попу этому, — и скоро ни одного не останется, кто уповает на Него, на этот ваш Промысел!

Улыбнулся вдруг поп в ответ на злорадный выдох, ух как улыбнулся! И очень тихо и спокойно ответил:

— Святая Русь всегда есть, потому как всегда будут двое или трое во имя Его, которых вы недостреляете, а значит, и Он среди них, пусть даже если это будет в одной избе, вместо одной шестой части суши, — и так растянул-усилил свою «ух какую» улыбку, что невозможно было в него не выстрелить.

И тут из-за угла этот... с чудо-блеском яростных белогвардейских глаз и с наганом в руке. Никогда не предполагал Зелиг Менделевич, что он умеет так быстро бегать. Артиллеристу Ртищеву на фронте из своего нагана не довелось выстрелить ни разу. И тут первый его выстрел прошелся мимо. Мимо уха Зелига Менделевича сантиметрах в двух. И звук свиста ее и воздушной волны очень колоритно добавляют в барабанной перепонке слова попа полкового. А «ух какая улыбка» мучает глаза. Даже закрытые.

Понял Ртищев, что не догнать и не застрелить, остановился и вернулся назад. И еще недоходя до того места, где оставил попа полкового, услыхал его громогласие, от которого шарахались прохожие с красными бантами:

— Совокупились нынче, сочетались черным браком жидовствующие и кадетствующие! Гул-ляй! Сам сатана и венчатель, и шафер!

Подошел Ртищев:

— Уходить надо, батюшка, они вернуться могут с подкреплением не таким хлипким. Городовых, вон, ловят, убивают. Гляди-ка, в самое сердце ему пулей.

— Своим сердцем мое заслонил. Да и тебя Господь Бог вовремя послал. Ко мне в храм поедем, при монастыре он, я теперь туда определен. С сестричками вместе поисповедуешься, а завтра, глядишь, и причастишься, коли Господь сподобит, а уж дальше... Что в полку?

— Да тошно говорить, батюшка. Нет больше никакого полка, солдатский комитет, мать его... постановил самораспуститься. Комполка застрелили...

— Андрей Семеныча?!

— Его.

— Эх, Господи, помилуй! Царство ему Небесное.

— Я едва ноги унес. Поехали, батюшка, по дороге все расскажу.

Зелиг Менделевич, действительно, вернулся с нехилым подкреплением — вместо обвешанных лентами студентов с ним было теперь двое офицеров с Георгиями на груди, почти заслоненными огромными красными бантами. Ртищев видел их уже издалека и рванулся было:

— Да я их сейчас...

Но был остановлен батюшкой:

— Остынь. Не хватало тебе перед исповедью георгиевских кавалеров пристрелить.

— Да!.. были да сплыли. Ка-ва-леры! Ты глянь, с кем они!

— Остынь, говорю, настреляетесь еще друг в друга...

В 0 часов 15 минут 22 июня адмирал Канарис, шеф «Абвера», положил на стол Гитлеру бумагу с текстом, точную копию той, что 15 минут назад была отправлена русским Генштабом своим войскам, текст составлен Жуковым, подписи — Жукова и Тимошенко: «На провокации не поддаваться, ответный огонь ни при каких обстоятельствах не открывать, самолеты не сбивать, а помахивая крыльями (самолетными) принуждать к посадке...