Блохин Николай - Рубеж

Рядовой Глазов наконец-то перестал метаться и затих.

— Налить? — спросил Ртищев.

— Не пью, и не тянет. Хотя согласно вашей пропаганде все русские солдаты звери и пьяницы.

— Нашу пропаганду не читаю; и не нашу тоже. Я тоже русский солдат, хотя на зверя не похож и не пью.

— Однако форма на вас не очень русская.

— На тебе тоже не очень. На кокарде у тебя знак не очень-то русский. Крест есть?

— Есть, бабка зашила в майку.

— Крест на шею наденешь, как положено, а комсомольский билет сожрать придется. Это здесь у меня обряд такой прощания с прошлым.

— Так нечего сжирать, я не комсомолец.

— Что так? Ведь поголовно всех...

— Да не до всех доберешься, я на метеостанции под Верхоянском работал, не было там ком. ячеек, а здесь на собрания сгоняли каждую среду и пятницу всех, не спрашивая, комсомолец или нет. После каждого собрания утопиться хотелось от тоски. Да лучше б гоняли на предмет, что да как делать, на случай вот такой вот внезапности! Да где чего лежит показали. Не-ет, секретность, мать ее, вместе с ними застала тебя внезапность в седьмом каземате, как меня, а там спирта канистры — упейся, только закусить нечем, и отстреливаться нечем, а Васька в пятом на патронах сидел, только и ему не отстреляться — не из чего, а Петьке в шестом есть из чего, да нечем, на всех патронах Васька сидит. И друг к другу не переберешься. Да и отстреливаться нельзя — директива номер один, мать ее... При мне чекисты парня из соседнего взвода расстреляли за то, что в самолет стрельнул. Маразм ситуации необъятен, — это так наш Верхоянский метеоначальник говаривал по другому поводу... Есть чем огрызнуться, а нельзя. А сдаваться я решил, когда радио московское со столба прогремело, как какой-то сержант Брюхин топором взвод автоматчиков уложил. Что ли Левитан про директиву номер один не знал?.. Короче, сплошь вранье, а хуже вранья только оно само — так мне бабка всю жизнь внушала.

И при взгляде на поникшего рядового вдруг скрутило и не слегка душу Ртищева. Ведь скольких таких убить придется в освободительном походе? Лес рубят — щепки летят? Одну щепку на отлет, чтоб другая жировала? Что-то тут не так. Да все не так, освободитель!!!

— Что с тобой, Федор? — впервые Гепнер назвал его по имени. Он сидел рядом и поразился, как вдруг изменилось лицо Ртищева. — Волк кинул взгляд в лес?

— Эти леса таких волков не принимают, — со вздохом ответил Федор Ртищев.

«Да, уж эти леса, чтоб им!» — вот так и со вздохом подумалось Гепнеру. Несколько часов назад он вдруг велел остановить свой штабной бронеавтобус и вышел из него.

Перед ним расстилался холмистый зеленый лесной ковер до горизонта. Просто непроходимость этого безбрежного пространства отчетливо вдруг осозналась им. Красотища этой непроходимости ошеломляла, и от нее дышало призывом заглянуть туда, дальше за горизонт в совершенно уже уникальную безбрежность грандиозного ее пространства. Пространство звало заглянуть, но не завоевывать. А из пространства еще и постреливают.

— Во, приперся! — выдохнул Ртищев вслух и пошел назад к автобусу...

— Спокойно, Федор, — Гепнер положил руку на плечо полковника. — Да, приперлись. И нам остается только одно — переть дальше! Ты же, кстати, тезка нашему командующему фон Боку, он тоже Федор.

Усмехнулся про себя Федор Ртищев. Он был тезкой своему небесному покровителю Федору Стратилату, а тут еще вон какая честь — оказаться тезкой командующему ключевой группы армий Центр, идущей лечить его Родину от заразы.

— Ну, батюшка, ты, я вижу, не только оклемался, но и приоделся в то, во что положено, — во весь рот улыбаясь, сложив ладони лодочкой, Ртищев подошел под благословение. Высокий, очень худой священник благословил.

Два дня назад батальон четвертой танковой группы Гепнера (командовал Ртищев) взял город Воронок, главной достопримечательностью которого была пересыльная тюрьма, т.е. перелицованный в тюрьму Владимирский собор. Контингент пересыльников числом 1127 (по документам) расстрелять (как предписано) не успели, ибо раньше успели Ртищевские тридцатьчетверки с крестами на башнях. Батюшку, еще не зная, кто он такой, из карцера выносил на себе Ртищев. Три дня назад привезенный, и сразу в карцер, батюшка уже доходил. И за час батюшка дошел до кондиции жить, дышать и радоваться. Первые его слова были:

— Дивны дела твои, Господи, строил я этот храм, в освящении участвовал, служил, настоятельствовал, от изъятелей отбивался и вот теперь дослуживать и умирать привезен. Дозволят открыть собор?