Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

В вечерний час, когда фешенебельное общество собирает­ся на Морской, Тихомиров, очутившийся тут случайно, вдруг увидел Мирского. Да и как не увидеть: над праздной толпой, над богатыми открытыми колясками возвышалась нервная английская кобыла, на которой в наряде изысканного денди ехал нигилист Леон Мирский, и такой стройный и краси­вый, что все дамы, светские и полусветские, заглядывались на него в свои лорнеты. Левушка раскрыл рот от удивления, но догнавший его Дворник конспиративно ткнул товарища в бок: иди, иди, не оборачивайся.

Затем появился молодой самарский учитель Соловьев — с линялым пледом на сутуловатых плечах и странным мрамор­ным блеском бесцветных глаз. Этот сразу потребовал револь­вер.

Впрочем, учитель был не одинок. Время от времени к Двор­нику приводили странных молодых людей, как правило, уг­рюмых и нервных. Приводящие сами говорили за них: «Вот он желает сложить голову. Ничего делать не хочет, а только умереть. И непременно на каком-нибудь террористическом деле. Не найдется ли ему помещения?» Так появился и Коля Капелькин, но его определили в «шпионы», в логово III От­деления.

— Нет, ты только вообрази, Тихомиров! — ерошил свои жидкие волосы Соловьев. — Ведь это был простой ганновер­ский аптекарь. Фридрих Сертюрнер. И он. Ему удалось. Да-да, удалось — разложить опиум и выделить белый крис­таллический порошок. Волшебный порошок — морфий!

Тигрыч пришел к Александру Соловьеву по поручению Дворника. Узнать, где живет, чем дышит. Впрочем, и без того было ясно: провинциальный учитель дышит цареубийством. Но тут он забегает вперед, общество не готово. Ибо даже сам Герцен перед кончиной высказывался о невозможности ан­тимонархической революции в России, о невозможности бун­та русского человека против Государя. Почему-то Тихоми­ров вспомнил решительных декабристов. Ведь и предводи­тель их, Пестель, говорил, что после кровавого дела он при­мет схиму в Киево-Печерской Лавре: грехи замаливать? И когда задумывали в случае успеха истребить весь Царству­ющий Дом, — как волновались, как спорили: «Но это про­тивно Богу и религии.»

— А жил такой вот замечательный человек, Левушка! И звали его, представь себе, Шарлем да еще Габриэлем да к тому же Правазом. — хихикал учитель. — Слыхал?

— Что-то с медициной. — попытался вспомнить Тихоми­ров.

— Стыдись! Ты ж учился на экс. На эскулапа! — Соловь­ев перевел на него слегка расползающиеся глаза. — Праваз изобрел шприц для инъекций. Гений! Это усилило. Сразу в кровь.

Какая-то тяжелая мраморная пустота ворочалась в рас­ширенных зрачках Александра. Тихомирову стало не по себе.

— Кровь. В кровь. — бормотал Соловьев. — Великий Пассананте, который хотел убить короля. Он любил повто­рять изречение Робеспьера: «Идеи воспламеняются от кро­ви». И я должен. Должен пустить кровь самодержавного деспота. Дабы воспламенить идею социальной революции. Разумеется, это самоубийство, Тихомиров! Но меня узнают! Мое имя будут повторять.

«Боже, да он морфинист!» Лев еще раз оглядел бедную ком­натенку учителя.

«О покушении несчастного Пассананте, помнится, писал Ламброзо, посвятивший свою жизнь раскрытию психофи­зических тайн личности. И повод к совершению преступле­ния — нищета в соединении с громадным, ненормально раз­витым тщеславием. Помощник повара Пассананте негли­жировал своею обязанностью мыть кастрюли, учитель Со­ловьев не хочет учить детей. Для них важно совершить нечто необыкновенное, пусть даже страшное. Опять Зборомирс- кий? Съесть мышь? Причем съесть ее с хрустом на глазах у потрясенной публики. Нет, не совсем то.»

Тигрыч встал с готового рассыпаться стула и шагнул к двери. Соловьев в два судорожных прыжка преградил ему путь.

— А-а-а, да ты лазутчик? Шпионить ко мне подослали? Достоин ли я?

— Успокойся, Саша! — Лев положил руку на вздрагиваю­щее плечо Соловьева. Почувствовал его почти детскую хруп­кость. — Это не так.

— А я верю тебе. Ты — Тигрыч! И ты тоже против этого гнусного докторишки Бентли. — пена с уголков учительс­кого рта противно летела Тихомирову в лицо.

— Кого? — отстранился он.

— Бентли. Я в газете прочел, — зачастил Александр. — Ишь, чего выдумал: распространять кокаин для борьбы с морфием. Но нет, тысячу раз нет! Морфий — это инсуррек- ция. Это возникающие очертания справедливого общества. Морфий в крови — вполне революционно. А революция. Это приближение Страшного суда.

— Мне пора. Прощай, — сбросил дверной крюк Лев.