Неизвестно: Александр Поляков Великаны сумрака

При тусклом пламени свечки он завершал повесть «В пос­ледние дни». И погибали, бежали бесы, поражаемые небесны­ми ратями. За окнами сергиево-посадского дома все было по- другому. Но он уже знал, что мирская тьма мнима, а свет — он есть, он победит, не рассеется.

Толпа все сильнее напирала на ступени Храма Христа Спа­сителя. Ораторы, сменяя друг друга, захлебывались в крике. Николай на мгновение оторвался от зрелища и взглянул на отца. Побелевшее лицо Льва Александровича было страш­ным.

Сын снял с груди красный бант и незаметно сунул в кар­ман. В этот момент пьяные анархисты уронили свой черный гроб. Гроб упал на мостовую и рассыпался на куски.

Вместо эпилога

Вот и февраль. А у него два друга — метель да вьюга.

Метет в Подмосковье, и в Ярославле, поди, задувает. И мне, дерзнувшему прикоснуться к этим судьбам, видится заснеженная Тугова гора, вырастающая сразу за Стрелкой, где Которосль впадает в Волгу. Мне видится старое кладби­ще на склонах и могила видится — с оградкой и памятником серого камня, о который с грустным шелестом трется уста­лая поземка, играет тихо лапами молодой елки, притулив­шейся справа от надгробия.

Туга — это печаль, скорбь. Лишь ближние улицы шумят, петляют суетно: Ямская, Базарная, Луговая.

«Господи, да будет воля Твоя!» — выбито сверху на камне. А внизу — тускнеющим золотом: «Епископ Тихон Тихоми­ров».

Здесь лежит старший сын бывших революционеров-на- родовольцев. Прежде его звали Сашей. Он родился в Пари­же.

В снежном мареве времени проступает улыбка кудрявого мальчика на деревянной лошадке; мальчик входит в русский храм на Дару, а после ест калач, хрустя золотистой коркой. И спрашивает, спрашивает отца: «Когда мы поедем домой?»

«Пора домой. Я отойду сегодня», — скажет он духовным чадам перед Прощеным воскресением в марте 1955 года. Бла­гословит всех, попросит дать зажженную свечу и отойдет ко Господу.

Саша, Сашурка. Чудом исцелившийся от смертельной болезни, ребенком жил он под Богом. А после, приняв мона­шеский постриг, до последнего дыхания служил Ему, иску­пая бессонным молитвенным подвигом и постом отцовские грехи и заблуждения.

Москва, Сергиев Посад, монастыри — Кирилло-Белозер- ский, Иоанно-Предтеченский, Горицкий, Ферапонтов. На­конец, Нило-Сорская пустынь, ставшая оплотом противо­стояния обновленчеству..

Первый раз его арестовали в 1922 году, потом — в 1927-м.

Архимандрит, епископ, ректор семинарии, настоятель оби­тели, а в конце земного пути — мудрый старец, отзывчивый к людским скорбям подвижник благочестия, искусный духов­ный врач, исповедник.

Гонимый властями, жил в Ярославле скрытно, в потаен­ном затворе. После лагерей на коленях — сплошная рана: кожа стерлась от непрестанных молитв. Чуть подремлет сидя, и снова бодрствует. Трапезничал: смешает в стакане ржаные сухари, соленые грибы, чеснока немного — и все.

Говорили: когда владыка служил в храме — словно Небо спускалось на землю. А земля с его могилки исцеляет: раз­бирают люди, подсыпать приходится.

Видится все это сквозь зимние сполохи, и думаю я в сер­дечном сокрушении: отец был русским революционером; сын стал русским старцем. А старчество — особый вид святости.

Революционер и святой?

Только и выдохнешь: «Господи, да будет воля Твоя! Твои пути и судьбы неисповедимы.»

Сентябрь 2007 — февраль 2010