Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

— Ур-а! Те. Те-перь на-чи-на-ю-ю-ю но. но-ву-ю жи. жи­знь, — по складам, нараспев читал сын в дневнике только что написанные строки. — Ой, папа, ты говорил, что нехорошо чи­тать чужое, да? — спохватился, смущенно пряча лицо в ладони.

— Ничего, сегодня можно. Слушай: «Нужно лишь старать­ся, чтобы эта новая жизнь загладила все глупости и грехи про­шлого. Устал, нет мочи. Завтра куча писем во все концы.»

Саша строго и серьезно смотрел ему в глаза.

В девять утра Тихомиров был уже у консула. Карцев по­здравил его с приветливой улыбкой. И тут словно кто-то дер­нул бывшего революционера за язык — рассиропился, ото­грелся за чаем, осмелел:

— Хочу написать Дурново. Мои обстоятельства требуют, чтобы я выехал в Россию не раньше весны.

От дерзости этой Карцев даже из-за стола вскочил.

— Да как же можно, Лев Александрович? Вас же всемило­стивейше. И ждут. А вы. Что за капризы? Отправитесь тот­час же после Рождества. Один. Семья выедет позднее, когда будут выправлены бумаги.

Тихомиров уезжал сырым январским утром. На вокзале его провожали только свои — Катя и Саша; никаких друзей больше в Париже не было. К Тигрычу, к великану сумрака — столько бы набежало! Но Тигрыч давно исчез, растворился в зимней дымке Ла-Ренси, переулков Монруж или Пор-Ро- яль, — это уж как кому нравится.

А Петербург... У него чуть было не разорвалась грудь, ког­да он вдохнул знакомый, студено-волглый невский воздух. В столице туманно и звонко куржавились серебром крещен­ские морозы. Конки скрипели ледяным железом, кареты про­носились с заиндевевшими окошками, раскрасневшиеся лихачи в толстых синих кафтанах срывали сосульки с усов, над спешащими толпами висел пар, и такой же теплый пар валил из-под дверей кухмистерских и трактиров.

Здесь не осталось дома, где бы его ждали, и Тихомиров с вокзала поехал в «Большую Северную Гостиницу». Смутная тревога не покидала ни на минуту. Со стороны казалось, что он куда-то спешил.

Лакей принес в номер чаю; обжигаясь, Лев наскоро выпил его, и снова надел пальто — парижское, не слишком-то при­годное для русской зимы. Торопливые ноги сами вынесли его на улицу: «Да-да, я должен. Сейчас же. Скорее, туда.»

— Извозчик! — крикнул срывающимся голосом.

Он вышел у Петропавловской крепости, но не для того, чтобы найти окно каземата, где сидел, и предаться воспоми­наниям. Лев не хотел этих воспоминаний, он вычеркнул их.

Теперь, оскальзываясь на снежной дорожке, он поспешно шел к Петропавловскому собору. Открыл тяжелую дверь, шагнул в каменный полумрак. Здесь была царская Усыпаль­ница. Тихомиров, сдерживая дыхание, двинулся между бе­лых мраморных надгробий — к одному-единственному, тем­ному, сделанному из зеленой алтайской яшмы. Именно — из яшмы: он давно знал об этом из газет.

Еще немного. Кажется, здесь.

Прочел: «Александр II Николаевич (1818 — 1881), импе­ратор».

— Простите меня, Ваше Величество, — вышептали све­денные стужей губы. — Я виноват. Крепко виноват. Вот при­шел поклониться.

Повинуясь охваченному тоской сердцу, он встал на коле­ни перед надгробием, просительно положил ладонь на холод­ную плиту, под которой лежал тот, кого они убили. Да, не он, Тихомиров, бросил бомбу, но он и не остановил метальщиков в то Прощеное воскресенье.

— Худо вам, человек милый? — пожилой служитель тро­нул его за плечо.

— Да, то есть, нет. Ничего. Ничего. Мне надо.

— А-а-а. Ну, коли надо, то и ладно. Побудь, побудь. — деликатно зашелестел валенками, удаляясь, старик.

В Департамент полиции он прибыл, когда ранние петер­бургские сумерки уже зажгли первые газовые фонари. Ди­ректор Дурново принял его без проволочек. Разговор затя­нулся до глубокой ночи. Петр Николаевич призывал Тихо­мирова все силы бросить на борьбу с крамолой через офици­альную русскую печать. Необходимо в пух и прах разбить оставшихся нигилистов, сорвать с них маски. Разумеется, от раскаявшегося идеолога партии полиция ждет и некото­рых услуг: положим, неплохо бы узнать — конечно же, по возможности — адреса, имена, клички оставшихся на сво­боде народовольцев, местоположение тайников и подполь­ных типографий, пути распространения нелегальной лите­ратуры и прочее, прочее.

— Что с вами? — поднял брови Дурново, видя, как зелене­ет лицо Тихомирова.

— Никогда! Слышите, никогда я не выдам бывших това­рищей! — почти закричал Лев. — Я не назову ни одной явки, ни одной фамилии. Я могу призвать их сложить оружие и послужить России, но. Уж лучше опять в крепость или.