Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

— О чем ты, Георг? — Михайлов навалился на застонав­ший стол дородным телом. — Все мы побывали в деревне. Кроме Тигрыча — он в крепости сидел. И что же? Я даже не о том, что нас заарестовывали. Просто. Просто народник, ставший сельским учителем, волостным писарем или сук­новалом — он этим сукновалом скоро и вправду делается. Быт его заедает. Он втягивается в крестьянскую жизнь. И уж какая там пропаганда!

— Верно! — поддержал Дворника Кравчинский. — Вот мы звали: в народ! в народ! А теперь надо звать: к делу! к делу!

— По-вашему, к делу — значит, убивать, мстить, лить кровь? — вскинулся Аптекман.

— А если б и так! — «Мавр» развернулся к Осипу своей красивой головой. — Мы ведь вели мирную пропаганду со­циалистических идей. И за это нас — по тюрьмам и остро­гам. Что ж, мы вполне революционизировались, извольте. Скажи, Тигрыч!

Тихомиров кивнул, и серые глаза его, как всегда от разду­мий, пустились в привычную беготню.

— Лично я — да, — сжал плотно губы. — Крепость и дом- зак — отменные места для революционизирования, — и ки­нул снисходительный взгляд на Соню и Попова: эх, вы, мол, мои карасики, хоть и гоняла вас полиция, да не сидели вы четыре с лишним года под замком; а посидели бы, смотришь, и иначе бы заговорили.

— Ужасно, ужасно. — вздохнул с неожиданно вырвав­шимся всхлипом Плеханов. — Я еще понимаю — аграрный террор. Когда наказываются те, кто притесняет крестьяни­на. Но в городе. Радикальные акции вызовут кровавые реп­рессалии со стороны правительства. Нас сметут.

— Жандармы заарестуют всех, кто еще остался в деревне! — почти крикнула, затянувшись «Вдовой Жоз», Перовская.

— Ужасно? — откинул назад тяжелые волосы Кравчинс­кий. — Впрочем, да: террор — ужасная вещь. Но есть только одна вещь хуже террора. Это — безропотно сносить насилие!

— Верно. Мне кажется. — заговорил, трудно подбирая сло­ва, Михайлов. — Мы еще до конца не осознали. То, что совер­шил Сергей. То, что совершили в Киеве, в Одессе наши това­рищи. В конце концов, террор освобождает от гнета оскотини­вающего страха. Это — единственное средство нравственного перерождения холопа в человека-гражданина! Понимаете?

— Хороша диатриба, Дворник! — скривился Плеханов. — Да ведаешь ли ты.

Слова Георга утонули в многоголосном гвалте. Кравчинс­кий, рассекая плечом едкое марево табачного дыма, двинул­ся прочь из комнаты. Проводить друга до квартиры вызва­лись Морозов и Тигрыч.

Ехали на конке, потом весело сбегали к Неве; в старой лод­ке качались на толчее беспорядочных зеленых волн, и Тихо­миров привычно греб к другому берегу ровными рыбацкими гребками (эх, плавали когда-то на вертких каюках с заброд- чиками, тянули сеть-вентерь, набитую тяжелыми севрюга­ми!). Морозов задумчиво всматривался в кипение речных струй, а белозубый «мавр» зорким взором прощупывал уда­ляющийся причал — совершенно безлюдный, и это означа­ло, что за ними нет никакой слежки.

Хохотал, запрокинув голову: моя, дескать, придумка — всякий раз выбирать квартиры так, чтоб через реку переправ­ляться. Однажды сомнения одолели: то ли идет по пятам фи­лер, то ли нет — вдруг почудилось: расстроенные нервы, на­пряжение последних дней. Да помогла Нева-Невушка! Ока­залось, шел за ним секретный агент-доводчик, плотно шел, но и ловко, скрытно. А как поплыл Кравчинский, так все и обнаружилось. Больше-то лодок не было. Вот и заметался, забегал «гороховое пальто» по бережку, выдавая себя. Еще бы: ведь на глазах уходит социалист, и что поделаешь? Не саженками же в казенном платье за ним пускаться? По сту­деной апрельской воде.

А социалист-каналья вдобавок рожу состроил: накося выкуси, дяденька!

Дальше плыли, хвалили Дворника за находчивость. Это он вспомнил про мифически-грозный исполком Валериана Осинского и очень хитро придумал: в кровавых делах терро- ризации действовать от имени комитета. Тем самым убивали двух зайцев: кружок землевольцев оставался как бы ни при чем и, кроме того, решение о покушении на очередного сат­рапа можно было принимать почти единолично. А для ис­полнения — привлекать самых отчаянных членов организа­ции, используя их порыв втайне от других товарищей, осо­бенно от дотошных «деревенщиков», упрямо не желающих бороться с правительством револьверами и кинжалом.

Не раз потом Тихомиров отмечал про себя: умеет с виду простодушный Михайлов жар загрести чужими руками; ко­нечно, не для себя лично загрести—для революционного дела. Но то, что Дворник ловко втягивал в работу сторонних для «Земли и Воли» людей — и сорви-голов, и рассудительных — тут уж у него не отнимешь. Правда, он и к чужим относился с особым попечением. Особенно, если от них была польза ос­новному кружку. Взять хотя бы Коленьку Капелькина, кото­рый водворен агентом в III Отделение. Или недоучившийся студент-медик Леон Мирский: чуть ли не плакал, бедняга, когда узнал про смерть Мезенцева — не он, видите ли, убил! И уж теперь-то своего не упустит — лично прикончит нового шефа жандармов генерал-адъютанта Дрентельна.