Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

.Поезд прибыл в Орел рано утром. Теплый дождь падал с неба невесомой пылью, и Баранников зонтик раскрывать не стал. Извозчик за четверть часа доставил его к гостинице «Аркадия».

Лучшая ученица якобинца Зайчневского, грезившая ин- суррекцией Маша Оловенникова (Ошанина по первому мужу, к слову, богатому рамоли) встретила нового супруга в волнующем полумраке просторного номера. На ней был та­кой пеньюар, что у Александра сбилось дыхание, и он сгра­бастал жену могучими руками.

— Ах ты мой топтыгин! Пусти. — кокетливо изогнулась она, пытаясь вывернуться из объятий.

— Как я ждал! Как ждал. — наступал Баранников.

— Постой. А ты все сделал? Закололи этого. Этого оп­лывшего кнура? — тонкая складка требовательно залегла на ее прекрасном челе.

— Исполнили. Отомстили. — задыхался Александр.

Машенька широко, влажно улыбнулась.

— Иди ко мне, — разрешающе шевельнула сочными губа­ми. — Савка, ты сильный. — страстно прошептала подполь­ную кличку нового мужа.

Глава шестнадцатая

Широко и радостно прошагивал комнату Саша Михай­лов. Сегодня он был особенно оживлен и весел, словно на благотворительном балу. В руке Дворник держал серый лис­ток бумаги, с которого читал, чуть заикаясь от нахлынувше­го восторга.

— Послушайте! «У гроба». Посвящается поразившему Мезенцева.

Далее пошли стихи.

Как удар громовой всенародная казнь Над безумным злодеем свершилась.

То одна из ступеней от трона царя С грозным треском долой отвалилась.

Бессердечный палач успокоен навек —

Не откроются мертвые очи...

Тихомирову стихотворение понра­вилось. Особенно то место, где про­ститься с генералом Мезенцевым пришел сам царь, который красиво назван поэтом деспотом Полночи. И страшные, укоряющие тени роем кружат вокруг пышного гро­ба: кто в каторжных цепях, кто с прострелянной грудью, кто со вспухшей от плетей черной спиной, кто с веревкой на шее...

Впрочем, с царем все не так-то просто. Стоило Льву под­ступится к решительной мысли, что российские муки и не­строения происходят именно от самодержавия, как тотчас, откуда ни возьмись, всплывало из прежней гимназической памяти маленькое заплаканное лицо учителя русского язы­ка Рещикова: «Господа, Каракозов. 4 апреля — черный для России день! Русский стрелял в помазанника Божиего. Ка­кое несчастье, господа! Какое несчастье.»

И это тревожило, мешало. Ведь благоговеющего перед цар­ским принципом Рещикова он уважал и любил, хотя и по­смеивался над учителем вместе со всеми. Но то, что его, Ти­хомирова, выпустил под настроение на волю сам Государь, и он, измученный одиночкой узник, не отверг, он принял со слезами великодушный дар свободы, — вот что по-прежнему лишало покоя. Все это напоминало приступы какой-то нео­твязной болезни. В такие минуты он ненавидел себя за сла­бость. В такие же минуты он ненавидел и царя — за ту улыб­ку, за то почти ласковое, какое-то отеческое удивление, за благородный жест: иди, заблудший, вот тебе воля. Подари­ли свободу и отняли любовь, Соню.

И тут же в глубине души отзывалось потаенно: а может, и хорошо, что отняли, а?

Нет, с жандармом Мезенцевым — здесь все было понятно. Он не жалел генерала. Пару раз Тихомиров даже видел его: высокомерная поступь, надменная осанка. Но слезы Рещи­кова. И странное лицо одноклассника Желябова — тогда, в Керчи, очень давно.

И еще теперь этот убитый в Киеве капитан фон Гейкинг, которого он никогда не видел.

Именно — потому, что никогда не видел, ничего не знал о нем. Не в этом ли дело? Какая-то заноза засела в сердце, тос­ка донимала под утро. И понять Лев ничего не мог. К тому же Гейкинг был капитаном, как и отец, военврач Береговой ли­нии. Досадное, раздражающее совпадение.

А может, просто надо съесть мышь? Он вспомнил оглохшего студента-молотобойца Зборомирского. В ночном бреду криви­лась, гримасничала из угла его скуластая физиономия: «Ша­лишь, Тихомиров! Читая враля Флеровского, социалистом не станешь. Революция — это когда переступаешь через привыч­ное... Какой ты радикал, коли мышь пожарить да съесть не мо­жешь? Ха-ха!» — «Прочь, Зборомирский! Прочь.» — махал вялой рукой в темноту. «Пора вам, пора! Вот Грыцька съел, и

Кравчинский съел! Переступили. Это только начало.» — жарко шептал из черноты бывший товарищ по университету.

Стихи же — хороши, очень хороши. Рядом с возбужденным Дворником стоял автор, хрупкий человек без возраста — из­вестный адвокат Ольхин, защитник на громких политичес­ких процессах.