Andrew - o 0a115616b968c99b

груди, улыбнувшись, велел:

- Там, рядом с Ксенией Борисовной, вставайте, глядишь, ей, на вас смотря, и самой

захочется.

Мэри ощутила, как его руки потянулись к подолу сарафана, и услышала шепот: «А кинжал я

ваш себе оставлю, Марья Петровна, а то, как я вижу, за вами глаз да глаз нужен, да?».

Дмитрий заставил женщину опуститься на колени, и, ухмыльнувшись, увидев расширенные

от ужаса глаза Ксении, сказал: «Смотрите, смотрите, Ксения Борисовна, скоро вы это делать

будете».

Он окунул пальцы в белокурые, мягкие волосы и, взяв Ксению за темный затылок –

придвинул ближе.

Мэри осторожно постучалась в дверь светелки и оглянулась на дочь, - Аннушка спокойно

спала, подложив под щеку Евангелие.

Женщина чуть поморщилась от горячего воска, что капал ей на пальцы. Вокруг было тихо, и

Мэри поежилась, - даже птицы, в полдень еще вившиеся вокруг куполов, улетели. С юга, из-

за реки на город шла огромная, черная грозовая туча, и где-то в Замоскворечье, уже

сверкала холодная, голубоватая молния.

Мэри вздохнула и решительно нажала на бронзовую, массивную ручку.

В светелке было темно, и женщина, пристроив свечу в серебряный подсвечник, присев на

лавку, погладила Ксению по спине. Та лежала, подтянув колени к животу, обхватив их

руками, мерно раскачиваясь из стороны в стороны.

- Больно, - простонала девушка. «Почему так больно?».

Мэри помолчала, и, не отрывая ладони от острых лопаток, ответила: «Скоро пройдет, Ксения

Борисовна. Давайте-ка, я тут в вещах вашей матушки покойной порылась, хоть и в кладовую

их кое-как побросали, однако же, травы я нашла, отвар сделала. Я промою, и потом тряпки

положу – все легче вам будет».

Ксения повернулась, и, взглянув на Мэри заплаканными, темными глазами, прошептала:

«Мне бы в петлю сейчас, Марья Петровна, да сил, не достанет».

Мэри намочила тряпку в прохладной воде и приложила ее ко лбу девушки. «Не надо, - мягко

сказала она, - не надо, Ксения Борисовна. Сие пройдет и забудется, правда».

- Теперь и вправду только постричься, - неслышно сказала Ксения. «Кто меня такую замуж

возьмет?». Она вдруг засунула костяшки пальцев в рот, и, кусая их, пряча рыдания,

проговорила: «Господи, а я так хотела, чтобы это он был, так хотела! Он и не посмотрит

теперь на меня! Марья Петровна, - девушка, кривя губы от боли, тревожно приподнялась, - а

не понесу я?

Мэри невольно усмехнулась. «Нет, конечно. Сами же видели…, - она не закончила.

- Вы меня простите, - горько сказала Ксения. «Он мне кинжал к горлу приставил, и велел

смотреть, ну…

- Да ничего, - Мэри чуть улыбнулась. «Аннушка спит уже, давайте, я за вами поухаживаю,

переодену, и тоже ложитесь. Завтра не будет так болеть, правда».

- А у вас тоже так было? – опустив глаза, зардевшись, пробормотала Ксения.

Мэри вспомнила придушенные, сдавленные рыдания, пальцы, сжимавшие нежное горло,

захлебывающийся крик девушки, и, взяв ее за руку, ласково ответила: «Нет, Ксения

Борисовна. У меня все по-другому было. И у вас будет, обещаю».

Вымыв девушку, Мэри устроила ее удобнее на лавке, и Ксения попросила: «Марья Петровна,

полежите со мной, пожалуйста. Я, как глаза закрываю, сразу все это вижу, - девушка

вытерла лицо.

- Вы поспите, - Мэри устроилась рядом и сказала: «Я вам колыбельную спою, хотите?

Немецкую песню, она о дереве, с которого сны падают».

Она пела, - чуть слышно, нежно, поглаживая темные косы, и Ксения, шмыгнув носом, -

задремала. Мэри опустила веки, и приказала себе: «Нельзя!». Она так и не заплакала –

только когда за окном полил крупный, холодный дождь, - гроза дошла до Кремля, - Мэри,

тяжело вздохнув, устроила голову Ксении на кружевной подушке и пошла обратно к дочери.

Федор Воронцов-Вельяминов посмотрел на разложенный по берегу ручья холст, и,

наклонившись, быстро наметил углем линии.

- Пусть твои девки, Никифор Григорьевич, - смешливо сказал мужчина, обернувшись к

целовальнику, - не до обедни спят, а садятся и пошьют нам сие, чтобы к венчанию на

царство готово было. Корзину плетут?

- А как же, - кивнул целовальник. «Тако же и веревки – я все сюда велел нести».

Василий Иванович Шуйский, еще раз посмотрев на рисунок, в руке у Федора, покачал

головой: «Да невозможно сие, Федор Петрович».

Воронцов-Вельяминов поднял бровь: «А я говорю – возможно. И давайте, Василий

Иванович, они же сюда, - мужчина показал на холст, палить зачнут, как увидят, а нам сие на