Calypso - В среду пошел снег

ноги подозрительно топорщится простыня.

«Хоть бы помер, нелюдь», - вдруг подумалось ей. Мысль была ясной и недвусмысленной.

Разумеется, Евгений Валентинович должен умереть. Так будет лучше для всех.

Внезапно муж открыл глаза. Его зрачки черными точками плавали в желтоватом месиве

радужной оболочки. Бессмысленно оглянувшись, он не сразу заметил жену, а заметив ее , не сразу признал.

-Го-о… - булькнул он.

Скорчившись в приветливой гримасе, Щекоткина присела на краешек стула.

- Ко-о-о… - жалобно замычал муж.

- Что, Женечка, болит?

- Кошка! - наконец выдавил из себя старик. Лицо его побагровело. Глаза беспокойно

бегали по углам палаты.

Щекоткина напряглась. Странно и дико было услышать от мужа не приветствие, но слово

«кошка», в самом звучании которого было нечто зловещее. Странно и дико было и то, что

на секунду ей показалось, что она понимает, почему муж спросил ее именно о кошке. Ей

стало стыдно. Впрочем, чувство это тотчас же прошло, уступив место раздражению.

- Какая кошка, Женечка? - участливо спросила она и похлопала по простыне, как раз по

тому месту, под которым предположительно скрывался обрубок. Старик застонал, но глаза

не отвел.

- Кошка моя… как? - горько спросил он, будто в сильнейшей душевной муке.

«Бредит» - догадалась Щекоткина.

-Ты, Женечка, скоро поправишься, - бодро брякнула она и, хохотнув баском, от души

хлопнула старика по обрубку. - Тебя скоро выпишут!

Старик беспомощно булькнул и сжался весь лицом в злобном выражении. Глаза его

шляпками от гробовых гвоздей сверлили лоб Щекоткиной.

- Где кошка? - пискнул он гадко.

«Надо его, поганца, покормить» - подумалось Щекоткиной. Ободряюще улыбаясь, она

принялась разворачивать сверток. Старик следил за ее манипуляциями с живейшим

интересом. На свет появился огурец, два черных яйца - глаза Евгения Валентиновича при

появлении каждого предмета округлялись, словно в предвкушении, и тотчас же

прикрывались равнодушно.

Курица застряла. Была она жирная, холодная, постоянно цеплялась какими-то своими

вареными частями за пакет и выскальзывала из пальцев. В тот момент, когда Щекоткина, в

который раз упустив курицу, в раздражении ухватила ее так, что пальцы, вспоров нежное

мясо, глубоко увязли в тушке, Евгений Валентинович оживленно заблеял, взмахнул

ручками и, сильно ударив ладошкой по столу, так, что яйца подпрыгнули, а одно

покатилось к краю и, упав на пол с глухим шлепком, раскололось, заорал:

- Как поживает МОЯ КОШКА? Когда я увижу, наконец, МОЮ КОШКУ???

Единственную в моей жизни, любимую красавицу КОШКУ???

В ярости Щекоткина вырвала наконец из пакета руку, крепко впившуюся в куриное мясо,

и, потрясая им перед мужниным носом, проревела:

- Сдохла твоя кошка! Вот она, вот!

И в сердцах швырнула курицу о стол. От удара курица развалилась на несколько частей, разбрызгивая во все стороны жир.

Евгений Валентинович вытянулся стрункой, выпятил челюсть, задрожал весь комарино

и…умер…

… Как сказали после - от обильного кровоизлияния в мозг.

Труп привезли в больничный морг. Дюжие санитары, невменяемые от спирта и

формальдегида, раздели старика. При взгляде на культю один из них упал на пол и забился

в сильнейших судорогах. Товарищ его, флегматичный по своей природе, долго

вглядывался в обрубок, недоуменно пожимая плечами. На месте обрубка выросла

крошечная мясистая ножка, чем-то напоминающая кошачью лапку. Подумав,

флегматичный санитар отхватил ее ножницами, на счастье.

Щекоткина недолго горевала. Вскорости после смерти мужа она продала квартиру и

перебралась к своему новому сожителю Лопухину, ужасающего вида мужчине с базедовой

болезнью.

Голова старой фарфоровой кошки невообразимой расцветки откололась при переезде.

Щекоткина не стала склеивать ее - выбросила в мусорное ведро.

Осеннее

Жирное нависающее небо отражается в лужах воды, что собираются в

траншеях, оставленных гусеницами танков. Разбитый асфальт трещинами

вбирает в себя черную грязь. Посреди поросшей чахлой травой мостовой

лежит огромная рука - осколок памятника. Каменная ладонь навек сжата в

кулак. Перст указывает на восток, в сторону Могильников и Родильных Камер.

Туда, на восток, сквозь пелену скользкого дождя, с трудом вытягивая

армейские сапоги из жадной грязи, держу я свой путь.

По сторонам дороги безумными взглядами разбитых окон меня провожают