Calypso - В среду пошел снег

пристальным вниманием Гробового, - гениальный все же писатель Хемингуэй. – Она на

секунду прерывается, чтобы отправить в рот очередную порцию борща, и, пережевывая

его жирную плоть, не дожевав еще продолжает вещать:

- Фолько фуфс ф мажо орфе! - при этом кусочки полупережеванной картошки и свеклы

мелькают между жерновами ее зубов.

Гробовой хмурится. Вырванный из столетнего дождя полубытия, он не может найти путь

обратно в спасительное ничто, позволяющее ему мириться с бесконечной чередой дней и

ночей, - рутиной однообразного полутрупного уже существования, когда даже дыхание

воспринимается лишь как необходимое зло. Безжалостное состояние яви беспокоит его,

он ерзает на стуле, на секунду преисполнившись уверенности, что все это не более чем

бред, рожденный деформационными процессами, протекающими в его прежде шустрой

простате.

-Что ты, Валя, бредишь? - сипит он, стараясь грубостью обернуть ситуацию таким

образом, чтобы визгливая ссора помогла ему вернуться в болото жизни прежней. - Не

понимаю ни хрена!

Однако на жену слова его не производят никакого впечатления. Одухотворенная малой

толикой внимания она продолжает говорить, в ритм словам постукивая ложкой по тарелке.

-Я говорю, - сколько чувств изложено в столь малой форме! Подумай сам, Толя, женщина

и мужчина в комнате, в гостинице, в Италии. Женщина смотрит в окно. За окном

дождь… и вот, вдруг, она замечает кошку, кошку под дождем! Она прячется под столом, и

женщина...

Гробовой пристально смотрит на жену, на ее тестообразное лицо, на трупную сетку

капиллярных сосудов на щеках, делающую ее похожей на забулдыгу, быть может, и на

Хемингуэя, уж он-то был знатный выпивоха, и довело его это пристрастие до трагедии,

впрочем, критики поговаривали, что истинной причиной была жена, жена, которая

потворствовала лишь его пагубной привычке и ждала, затаившись, будто змея…

…на ее полные спокойные руки - два беляша, пожаренных на прогорклом масле, на ее

складчатую шею, когда-то поразившую его, еще совсем молодого, своим лебединым

изяществом, на халат, распахнутый настолько, чтобы видна была морщинистая ложбинка

между отвислых грудей, как стакан перебродившего молока с боржоми, червивого мяса в

гнилом жиру…

…И вспоминает рассказ о кошке. Так, словно только вчера его прочитал. Он трясет

головой, стараясь избавиться от гудения назойливой мухи, что бьется о стекло, и от

шелеста сухих изможденных зноем листьев за окном, и от шума машин на проезжей

части, скользящих размякшей резиной по прокисшему асфальту, но вместо этого снова

слышит голос жены, лейтмотивом вплетающийся в какофонию звуков, окружающих его:

- И тогда она говорит мужу, - жена теперь почти кричит: «А все-таки я хочу кошку! Хочу

кошку сейчас же. Если уж нельзя длинные волосы и чтобы было весело, так хоть кошку-то

можно?», понимаешь???? Кошку, хотя бы кошку!

Анатолий Петрович шумно дышит через рот. Ему кажется, что еще не поздно, что

ускользающая красота не исчезла, стоит лишь оглянуться, и вещи станут такими, какими

они были сорок лет тому назад, когда он был молод, что нет причины бояться, потому что

в этот раз он все сделает как надо и, обладая опытом прожитых лет, повернет именно в ту

сторону, в которую следовало повернуть давным-давно. Потом он поднимает взгляд на

жену и внезапно со всей полнотой осознает, что поменять уже ничего нельзя, потому что

все уже сделано и было предопределено задолго до его рождения. Так было и так будет

до момента сингулярности, когда бесконечная масса вселенной расплющит сама себя и

станет тишина.

-Валя, - хрипит он, - нам надо развестись.

Жена смотрит на него, как на ребенка. На секунду он видит в ее глазах кошку, которая

мокнет под дождем, и ждет, когда чьи-то руки протянутся к ней и навсегда изменят ход

вещей.

-Ты кушай, Толя, - улыбается жена. - Борщ стынет.

Document Outline

Переход

Жилтоварищество

Неизбежность

Aftermath

Кошка

Осеннее

Домой

Гобелен

Из Тьмы

Ad Nauseam

Шансон

Кокон

Интервью