user - Содержание

последней фразе Вольпина должного значения. А ведь она

* Что касается меня, то я был принужден все это молча выслушивать. У

меня не было аргументов, чтобы вступиться за отца.

раскрывала способ рассуждений, которым он пользовался, чтобы

вычислить стукача. Чтобы обвинить моего отца, он должен был

обязательно считать его очень неумным человеком.

Тогда я спросил Вольпина, почему он считает, что именно мой

отец был виновен в его аресте. Вольпину не хотелось отвечать.

Он сказал, что все это было давно и что все это давно пора

забыть. Но я настаивал. Тогда он, надо сказать, довольно нехотя,

ответил.

Во-первых. После освобождения он как-то случайно встретил

моего отца на улице и спросил, за что тот его посадил. А мой

отец начал на него орать, вместо того чтобы отвечать спокойно и

рассудительно.

Во-вторых (и это было главным). На допросах следователь

предъявлял ему некоторые фразы, которые он говорил моему

отцу наедине.

– Все вплоть до слова «блевотина»! – сказал Вольпин с гневом.

(Внимание, читатель!)

Потом он сказал, что там были и другие фразы, которые он

говорил (видимо, тоже наедине) другим людям.

– В общем, какая-то каша, – добавил он.

Что касается предъявленных ему его собственных стихов, то на

этот раз Вольпин ничего не стал о них говорить.

Тогда я попросил его почитать стихи. Он согласился, и я записал

его на магнитофон. Мне стало казаться, что замыкается какой-то

очень большой круг, его стихи снова попали в наш дом! Читал он

глухим картавым голосом, в той особенной манере, в которой

читают только поэты и больше никто. Начал, конечно же, со

своего «Ворона»:

Как-то ночью, в час террора,

Я читал впервые Мора,

Чтоб «Утопии» незнанье мне не ставили в укор...

Стихотворение действительно оказалось превосходным, мелкие

технические погрешности совершенно его не портили. Тема

террора была подана в великолепном, необычайном ракурсе. Это

стихотворение разрушило мое давнее убеждение, что даже

небольшая доза политики убивает поэзию. Конечно, мой отец не

мог не восхищаться этими стихами.

Потом мы слушали записанное на магнитофон одно сочинение

моего отца. Вольпин его терпеливо выслушал, а когда симфония

кончилась, великодушно сказал:

– Прошлое надо забыть. Пусть музыка звучит, а остальное

никому не нужно.

Мы пошли пить чай.

– Хорошо, что ты пришел. Ты знаешь, что Шуры уже пять лет как

нет с нами, – сказала мать.

– Если бы Шура был жив, мы бы выпили с ним бутылку водки, –

сказал Вольпин. – Я наводил о Шуре справки и знаю, что потом

он вел себя прилично.

Через некоторое время разговор себя исчерпал. Кушнерова и

Вольпин засобирались домой. Я отправился их проводить на

остановку троллейбуса. Было холодно и сыро. Троллейбус долго

не шел. Тогда Лена Кушнерова сказала:

– Не жди, иди домой.

– Ничего, ничего, – ответил я, – я вас посажу. И окаменел.

XII

Бесовская музыка

От встречи с Вольпиным у меня не осталось почти никакого

осадка. Я понял, что он великодушен к мертвым и действительно

не возражает против того, чтобы кто-нибудь исполнял сочинения

моего отца.

В данном пункте он сильно отличался от непримиримо

прогрессивной общественности.

Примерно в это же время произошел такой эпизод. Дима Гаранин

(муж Лены Кушнеровой) пригласил своего приятеля, человека в

высшей степени прогрессивного, послушать в Рахманиновском

зале Консерватории камерное сочинение моего отца «Три

стихотворения Федора Сологуба». (Партию рояля исполняла

Лена, пела Раиса Левина.) И получил в ответ:

– Ни за что я туда не пойду, потому что музыка эта бесовская!

XIII

Списки стандартных фраз. Угроза

Примерно через год после описанной выше встречи с Есениным-

Вольпиным мне попалась в руки книжка, написанная Андреем

Амальриком, в которой он рассказывает, в частности, о своем

тюремном и лагерном опыте 1960-70-х годов. Мне бросились в

глаза два эпизода, относящиеся к 1972-ому году:

« <���…> Первым «источником» показаний была запись моего

интервью Си-Би-Эс, приложенная к делу и очень понравившаяся

при чтении, следователь по ней инструктировал свидетелей

(здесь и далее курсив мой. – А. Л.), считая, видимо, что раз я то-

то и то-то говорил корреспонденту Си-Би-Эс, так мог повторить

и в лагере. Вторым «источником» было собственное воображение