maya - Microsoft Word - Часть 3 МАЙИ ГОРИНОЙ.doc

против общества. Образы Люцифера, Каина, Манфреда суть только литературные приемы,

художественные маски. Носитель гениального поэтического дарования, Байрон как человек обладал

скромным масштабом; никакого воплощения в человечестве титанов у него в прошлом не было.

У Лермонтова же -- его бунт против общества является не первичным, а производным -- этот

бунт вовсе не так последователен, упорен и глубок, как у Байрона, он не уводит поэта ни в

добровольное изгнание, ни к очагам освободительных движений. Но зато лермонтовский Демон — не

литературный прием, не средство эпатировать аристократию или буржуазию, а попытка

художественно выразить некий глубочайший, с незапамятного времени несомый опыт души,

приобретенный ею в предсуществовании от встреч со столь грозной и могущественной иерархией, что

след этих встреч проступал из слоев глубинной памяти поэта на поверхность сознания всю его жизнь.

В противоположность Байрону Лермонтов -- мистик по существу. Не мистик-декадент поздней,

истощающейся культуры, мистицизм которого предопределен эпохой, модой, социально-

политическим бытием, а мистик, если можно так выразиться, милостью Божьей.

Лермонтов до конца своей жизни испытывал неудовлетворенность своей поэмой о Демоне..

Очевидно, если бы не смерть, он еще много раз возвращался бы к этим текстам и в итоге создал бы

произведение, в котором от известной нам поэмы осталось бы, может быть, несколько десятков строф.

Но дело в том, что Лермонтов был не только великий мистик; это был живущий всею полнотой жизни

человек и огромный -- один из величайших у нас в XIX веке -- ум. Богоборческая тенденция

проявлялась у него поэтому не только в слое мистического опыта глубинной памяти, но и в слое

сугубо интеллектуальном, и в слое повседневных действенных проявлений, в жизни. Так следует

понимать многие факты его внешней биографии -- его кутежи и бретёрство и даже, может быть, его

воинское удальство. (К двадцати пяти годам все эти метания Лермонтова кончились, утратили для

него всякий интерес и были изжиты). В интеллектуальном же плане эта бунтарская тенденция

приобрела вид холодного и горького скепсиса, вид скорбных, пессимистических раздумий чтеца

человеческих душ. Такою эта тенденция сказалась в «Герое нашего времени», в «Сашке», в «Сказке

для детей» и т. д.

Но наряду с этой тенденцией в глубине его стихов, с первых лет и до последних, тихо струится,

журча и поднимаясь порой до неповторимо дивных звучаний, вторая струя -- светлая, задушевная,

68

теплая вера. Нужно быть начисто лишенным религиозного слуха, чтобы не почувствовать всю

подлинность и глубину его переживаний, породивших лирический акафист «Я, Матерь Божия, ныне с

молитвою...», чтобы не уловить того музыкально-поэтического факта, что наиболее совершенные по

своей небывалой поэтической музыкальности строфы Лермонтова говорят именно о второй

реальности, просвечивающей сквозь зримую всеми -- «Ветка Палестины», «Русалка», изумительные

строфы о Востоке в «Споре», «Когда волнуется желтеющая нива...», «На воздушном океане...», «В

полдневный жар в долине Дагестана...», «Три пальмы», картины природы в «Мцыри», в «Демоне» и

многое другое.

Но дело в том, что Лермонтов был не «художественный гений вообще» и не только вестник, --

он был русским художественным гением и русским вестником, и в качестве таковых он не мог

удовлетвориться формулой «слова поэта суть дела его». Вся жизнь Михаила Юрьевича была, в

сущности, мучительными поисками, к чему приложить разрывающую его силу. Университет, конечно,

оказался тесен. Военная эпопея Кавказа увлекла было его своей романтической стороной, обогатила

массой впечатлений, но после «Валерика» не приходится сомневаться, что и военная деятельность

была осознана им как нечто, в корне чуждое тому, что он должен был совершить в жизни. Но что же?

Если бы не разразилась пятигорская катастрофа, со временем русское общество оказалось бы зрителем

такого -- непредставимого для нас и неповторимого ни для кого -- жизненного пути, который привел

бы Лермонтова-старца к вершинам, где этика, религия и искусство сливаются в одно, где все