Игорь Олен - Лоскутная философия. Идефикции

Но ведь в природе тьма дел лесбийских, гейских, инцестных, прочих перверсных. Что, человечество род особый и опирается на рацеи? Следует вспомнить, как вдруг сожравший райский запретный страшный плод знания злого-доброго, – ставший видеть по-своему, извращённо, – пращур Адам что сделал? Он « вызнал Еву », а если проще, то изнасиловал: телом, мыслью, духовно. После чего рай сделался неестественным , что отметили аввы церкви.

Этика – мать репрессии. От неё – сексуальные, социальные и все прочие варварства, чин войны и насилия, да и сам апокалипсис. Нынче этика, крышевавшая падший гибнущий мир с дней Авеля, защищает «сакральность» базовых, половых основ ей родных устоев, кои, мол, рушатся. Это ложь во добро, пословицей. Не инцесты, сходно не геи здесь виноваты. Традиционный секс – гид в кризис, так как крепит мораль, поместившую эрос в рамки: будто он есть половой per se.

Нет вам, ёб@ри и давалки, плюс их радетели! Каждый волен любить дам, девочек, коз и мальчиков, и мужчин, и сестёр своих всяким способом во взаимность. Лишь без насилий.

Ибо насилие – ваше кредо, царь иерархий, хамства, диктата, войн, угнетений.

Мир развивается, тщась спастись из устроенной троглодитами от морали бойни. Рек Христос: « Я приду, когда двое станут единое, вне и внутренне… »

Будет так – а не в пользу крытого нормой всемства. Мир наш моральный.

Важен ― духовный нерепрессивный мир.

196.

Знаете, что «Бизе – фокстротные дёрганья позитивизма»? (К. А. Свасьян).

197.

Наверное, оттого что политика – «дело грязное», все спешат в неё.

198.

В язву знать о Чайковском не как положено. Он святыня; тронь – оскорбишь Россию. Что там Россию – всё человечество, умное и культурное. Очень мэтр выразил человечество. Ведь П. И. – человечество как оно себя мыслит. Встать на Чайковского – значит встать против русских и против мира в лад Чаадаеву, принятому безумным.

Да, П. И. любят. Искренне. Идеальный мужчина у нас – начальник. А норма звука – П. И. Чайковский. Консерватория названа его именем, и есть конкурс Чайковского, как известно. Музыка, в целом, – музыка в мере, сколь она по Чайковскому . Непохожее – меньше музыка.

Но мы судим Чайковского. Основания? Коль с «музлóм» очевидно (все отдают отчёт, что оно лже-музыка), то с Чайковским сложнее. Он в высшей лиге, критика зряшна. Лучше б смолчать о нём, но есть «но», серьёзное, такового сорта: если «музлó» занимает более 98-ми процентов, П. И. Чайковский, как бы троянский конь в высшей музыке, прибирает ещё процент, что чревато потравой наших перцепций, порчею вкусов. Плохо, что сшитые по классическим нормам опусы, притворясь шедеврами, умаляют роль остальных имён. Как так сделалось? почему Бетховена, Глинки, Метнера, Грига, Лядова и других в стольких крупных объёмах нет? Почему по «Орфею» чаще банальность?

Да, он банален, П. И. Чайковский. Чем и любим. Он полностью воплотил дух общества, о каком когда-то Пушкин заметил, что презирает, дескать, отечество с головы до ног (Чаадаев подчёркивал, что в России от мысли до мысли тысячи вёрст идти и такие же дали от чувства к чувству; см. также Рóзанов…)

Что Чайковский? Он есть этическо-эстетическая Россия, да и весь мир в этическо-эстетических оковах. Он и труды его – это как « сей мир » хочет мыслить, чувствовать.

Как?

Отчётливо. Отсекая неясное, напрягающее ментальность, ради несложного. Тягость вместо страданий, скука вместо кручины, благость вместо восторга, «счастие» вместо счастья. Гляньте на Моцарта, Брамса, Малера, дабы вникнуть: лучшие опусы у П. И. посредственны, ординарны: в них чувства, мысли вроде и есть – но куцые, завершённые, как освоенный факт, как дискурс нравственных тез, не знающих, кроме собственных тем, иного, этим гордящихся в вящей скромности.

Разум наш не поймёт вполне ни одну мысль и чувство: их корни в небе. Если наш разум как-то и сделал вид, что постиг всё, ― то это значит, он отошёл от целого и прервал связь с горним, чем заглушил зов высшего и язык духовного. У Чайковского всё линейно, просто: боли без примесей, скажем, света. Больно, и всё тут. Трудно оформить Жизнь целокупно, как Бах и Моцарт. Но если вырвать клок – то легко приготовить стейк и ростбиф. Вот у ровесника мэтра, Брамса, – смутная, невместимая смесь эмоций, как оно в жизни, где вникнуть трудно, да и не стоит, ни в одну правду. Брамс – это хаос, в коем он скачет вдумчивой щепкой, чтоб раз, – единственный за весь опус – выплыть вдруг с ясной артикуляцией, но стыдясь её. У великих слог путан и полихромен, контрапунктичен. Наш П. И. ― дюжин. И монохромен. Он мелодист. От плоскости чувств и мыслей (можно страдать как Шпонькин, можно – как Достоевский), он и мелодии пишет ясные, ибо ведает, в чём есть зло и добро. Всезнание гонит сложность, портящую красивость. Он, как Бизе, – предшественник, альтер-эго его в этическо-эстетическом, – слеп на вычурность, прихотливость, сложность жизненных связей; он конструирует чёрно-белый, слаженный, внятный ясный продукт, отчётливый, ординарный, пусть и не пошлый, но пошловатый.