Игорь Олен - Лоскутная философия. Идефикции

Из концепции следует, что не все мы живы, ибо не каждый в принципе мыслит. Люд философию мнит чушью, абракадаброй, мысли боится, точно инфекции. Взять провинцию, где порой вместо книжного лишь развал с раскрасками, жёлтой прессой, фэнтези, чтоб не мыслили.

Знать, библейское, что отведавший плод познания станет мёртвым, вовсе не выдумка и вполне резонно, коль гений разума не увидел признаков жизни в целой природе и в человечестве, кроме мыслящих.

Р. Декарт даже тем, кто мыслят, дал статус жизни лишь от отчаянья. Он и сам начал мыслить только с отчаянья, в состоянии сверхсомнений, детищ отчаянья. Вот второй мотив: «сомневаться во всём», и точка. Он во всём – усомнился. Он всё отверг, вникаете? Бытие роз, женщин, неба и жизни и остального. В том, что имеешь, трудно извериться. Нигилизм уместен, коль обладание смутно, призрачно.

Откровеннее, он признал: ничто в этом мире не существует; если и есть – в испорченном виде, ложном. Он не считал за жизнь ту бессмыслую жизнь, что ведут, например, секвойи, вши и филистеры. Оттого что, наверное, помнил миф об эдемской жизни, истинной. Раб не будет звать жизнью свой жалкий жребий. А наш философ даже и вольный мир счёл гробом; ведь обнаруживший, что вокруг нет жизни, мнит, что всё кладбище. У философа был один просвет из-под этой вот гробовой доски – рассудок, разум Декарта, так что в него, в свой разум, он прокричал вдруг: «Мысля, я есмь-таки!» И Платон считал, что мы все под спудом. Все мы в пещере, думал он, маясь в мире не меньше, чем Р. Декарт и прочие.

Может, плюнуть в мудрых, как, скажем, девушка на Фалéса в древности: мол, домудрствовал, что не зрит реального под ногами и спотыкается. Я бы рад довериться столь рассудочной девушке, но она с её смёткой сгинула. Может, девушки вовсе не было, раз не мыслила, как сказал Декарт; хохотала, невестилась, ела хлеб и – сгинула.

А вопрос остался.

Что же, не лгал Бог? После падения от познания зла с добром мы умерли? Наше здешнее бытие иное, чем в раю было? Ибо зачем в нас, рай потерявших, столькая боль по нём, что мы все – весь наш век – рвёмся к роскоши и обилию, увлечённые странным сном о крае, где было всё ?

8.

Spring

Прозрачно-акварельно,

волшебно и пастельно.

Как бы земля —

но также не земля,

а нечто без ветрил и без руля,

манящее в эфирные пласты,

где скоро будем я, она и ты…

9.

Мы как бы есть; на деле нас нет по сути. Жили мы лишь в раю, а здесь мы живём условно.

10.

Много гламурного, мелкого… Всё не нужно. Нужно великое человеческое отчаянье, род трагедии, что пробудит суть, попранную культурой.

11.

Шутки от Рóтшильда: много денег – это когда в них запросто прятать книги.

12.

Виденье Бога: « Так я увидел: место, где Ты без ризы, есть стены рая из антиномий, что совпадают и кои есть Твой мир. Правда, вход туда сторожит дух разума, он не даст войти до побед над ним. Сам Ты виден за антиномиями на том краю; по ту сторону Ты мне зрим». Кузанский.

13.

Подлинный ракурс рая.

Некогда на земле был рай, мир странный. Там всё « добро зелó », растолковывал Бог. Настолько превосходил рай наше, что Бора-Бора, Гоа, Сейшелы либо другой «рай» из all inclusive с тем не сравнится. То, что там было, трудно представить, столь необычно. Всяк, угодив туда, не найдёт знакомого; например, дня, ночи, звёзд и закатов; там, вспоминаю, всё было дивом, перекрывающим наше зрение. Птицы пели там слаще лир, но слух ничего не слышал. Жизнь и смерть совпадали там, и ни первая, ни вторая не означали здешние жизнь и смерть. Квадрат там был пирамидой, горы и выси были долины; море там было в том числе сушью; суша годна была и для рыб, и трав морских, впрочем, также слонов, представлявших там всё – например, и вишню, коя имела тысячи сущностей, содержа в себе и являя качества нефти, розы, фридмона, ямба, улитки. Вишня была – не будучи. Коль была она в произвольный миг ручейком с улыбками, как считать её вишней? Там всё случалось, то есть, из всякого.

В общем, странен рай!

Там сто миль умещались в пядь – пядь продлялась в парсеки. В точке, в единой, там было всё, – обратно, там всё из точек. Солнце там можно было потрогать, хоть оно огненно. Рай был цикл превращений, строивших чуда. Там глупо молвить: стой, миг, ты дивен! – нет, новый миг был краше. Всяк ликовал там либо терзался в каждом мгновении, а не ведал пять-десять чувств за весь век свой, как у нас принято. Жизнь там родственна смерти, но и бессмертию. Правил вроде там не было, ведь закон – это что повторяется, а поскольку в раю свобода, нормам там тщетно быть, и они, имеясь, были престранные: дважды два там порой было три без малого, чаще – семь либо курица, либо Африка, а порой партшкола. Правило «третьего не дано», иначе: верно А либо В, – внушало там, что по вторникам это А жеманилось, также будучи хлеб, зимой порождавший фигу. Там не годилась логика Лейбница, Аристотеля либо Бэкона, и у Гегеля шансов не было. Потому что одно там с прочим не спорило.