Лион Измайлов - Дорогие мои

– У него лицо негодяя.

Я совсем не хотел с ним ссориться, более того, я к нему очень хорошо относился, и мы с ним даже хотели что-то вместе делать, но увы, его застопорило. В то время он бросал курить и был очень раздражен.

Когда Феликс уехал, через несколько лет он в письме попросил меня что-то передать Эдику. Я передал, Эдик выслушал и даже поблагодарил. После этого, встретив его в ЦДЛ, я, естественно, поздоровался с ним. Он вскочил со стула, подбежал ко мне и сказал:

– Не здоровайся со мной, не унижай себя.

С тех пор я с ним и не здороваюсь вот уже двадцать лет. А жаль. Мы бы с ним за эти двадцать лет могли много сделать хорошего.

Причем в первую встречу я попытался ему объяснить ситуацию с Фелей. Он не поверил, что писал Феля, а Камову потом было невыгодно в этом сознаваться. Вот так я и остался без вины виноватым.

Когда Феликс уехал, я с ним переписывался. Мне его очень не хватало. Он был моим настоящим наставником – не только в юморе, но и в жизни.

Года три он мне отвечал и писал замечательные письма, все они у меня лежат в целости и сохранности. А потом перестал отвечать.

А затем написал: «Не обращай внимания на то, что я не отвечаю, все равно пиши». Но с таким же успехом можно переписываться с телеграфным столбом. Поэтому я писать тоже перестал.

Феликс работал на «Радио Иерусалима». Делал передачи на Советский Союз. У меня это радио не ловилось. И я ездил к его брату, брал у него пленки Фелиных передач и слушал их. Передачи были очень хорошие, нормальный, спокойный рассказ о жизни в Израиле. Умный разговор с умными людьми. Многие в Союзе его передачи слушали и Феликса знали.

В 90-м году я впервые поехал в Израиль к родственникам. Но во многом я стремился в Израиль из-за Феликса. Я ждал встречи с ним тринадцать лет и очень хотел его увидеть. Тогда летели через Будапешт. В Будапеште мы сидели сутки в аэропорту, и там был Левенбук, который на предыдущем самолете тоже летел в Израиль – к Феликсу. Самолет Левенбука прилетел на час раньше. Феликс встретил Алика, и они уехали. Этот час он ждать не захотел. И еще неделю я ему звонил, а он все не мог со мной встретиться – так был занят.

Ну что было делать, кого-то другого я бы… а Феликса я любил. Через неделю мы все же встретились. И я увидел совершенно других людей. К тому же они с Тамарой очень агрессивно приняли известие о том, что я крестился, хотя именно благодаря Феликсу я полюбил церкви как красоту. И вообще, они заняты были своими проблемами, и все мы там далеко, в Москве, были им уже на фиг не нужны. У них была другая жизнь. А впрочем, может, я не прав. Может, это именно я им был не нужен. И хотя Феликс потом ездил со мной и показал много интересного, прежней душевности по отношению ко мне я не ощущал.

Книжки, которые он здесь, о Израиле, написал, на меня не произвели впечатления. Мы в то время были отравлены политикой, разоблачениями, скандалами, и его спокойные, мирные истории от меня были очень далеки. Притчи, которые он писал, тем более о России, мне казались совершенно чуждыми нашему читателю.

Мне очень нравилась его книга «Зона отдыха». Он ее написал, отсидев десять суток после демонстрации, которую отказники устроили у здания приемной Верховного Совета. Они подняли плакаты в знак протеста. Их схватили, посадили в автобусы, отвезли за город, избили, а потом посалили на десять суток. За эти десять суток Феликс сочинил книгу, замечательную книгу, которую потом и написал. Она была точно про нашу жизнь и очень здорово написана, с потрясающими историями, наполненными и горечью, и юмором.

А эти новые книжки были вроде бы про нашу страну, но не про нашу жизнь, и мне не понравились.

Приехав года через три-четыре к нам в Москву, Феликс опять же был какой-то странный. Он, например, мог, придя ко мне домой, сказать:

– У тебя квартира хуже, чем у всех.

Вот такая вдруг появилась манера. Может, и хуже, но кто же об этом говорит?!

Он не прочел моей книги об отце Александре Мене, а прочел только фразу о том, что он, Феликс, «отрезанный ломоть», и очень обиделся. А что ж тут обижаться? Александр Владимирович правильно считал, что, уехав в то время за границу, когда был этот железный занавес, люди становились отрезанными от нашей жизни. Да если бы он не был «отрезанным ломтем», он, может быть, и не выжил бы на Земле обетованной. Люди, которые в Израиле жили интересами Советского Союза, говорившие только по-русски и не порвавшие с прошлой жизнью, не могли построить новой жизни в новой стране. Это же не из Бельгии переехать во Францию или даже в Америку. Там-то всегда можно вернуться. Феликс сам когда-то писал: «Если из страны можно уехать, то в ней можно жить». Из этой страны, СССР, можно было уехать только раз, ни вернуться в нее тогда, ни дружить с ней не было никакой возможности. Выживали только «отрезанные ломти».