Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

Никто о щепках не думает, никто о них не заботится, никто ими не интересуется. Точно я не знаю, на что щепки годятся и какую пользу они приносят человечеству. Хотя я и щепка, я никогда особенно не интересовался своей древесной генеалогией и свой ролью в подлунном мире. Знаю, что гожусь на растопку огня, что меня всегда можно подбросить в пламя, если костер не разгорается и отказывается превратиться в пожар. Я представляю собой хороший материал для разжигания пожаров — любых пожаров, включая мировые.

Живи я в другом столетии, в другой стране, я несомненно пригодился бы богомольной старушке и был бы подброшен ею в костер, на котором сжигали Яна Гуса. Но так как я родился в двадцатом столетии, меня использовали только для того, чтобы разжечь пожар революции.

Трагедия щепок заключается в том, что они бессловесны и не могут протестовать. У каждого человека свое назначение в жизни. Одни дровосеки, другие деревья, третьи щепки. Дровосеки рубят лес, деревья падают, мы, щепки, летим. Даже Толстой, сердце которого было полно жалости ко всем обиженным жестокой судьбой, посвятил целый рассказ смерти дерева, но не смерти щепки. Толстой знал, что по щепкам панихид не служат. Наше дело маленькое — мы летим.

Что касается дровосеков, то мы для них, естественно, не существуем. Дровосек даже удивится, если ему напомнят о нас. Ему в голову не придет, что мы предпочитали бы не лететь. Если лес рубят, то щепки обязаны лететь — и никаких!

Дерево может из жизни извлечь кой-какое удовлетворение. Падая, оно может придавить какого-либо дровосека. Мы, щепки, этого не можем.

Мы просто летим, падаем на земь под ноги дровосека.

Мое отщепление от дерева произошло с какой-то невероятной быстротой, стихийно, помимо моей воли. Я даже не сразу понял, что вокруг меня шла рубка леса, которой суждено было изменить облик всего человечества.

Я полетел в одном направлении, другие щепки полетели в других направлениях. Но везде, куда нас ни заносило, снова начиналась рубка, снова появлялись какие-то дровосеки с топорами в руках и принимались за дело.

Из срубленного дерева можно сделать стул, стол, этажерку, виселицу — что угодно для пользы человечества. Из нас, щепок, ничего не сделаешь. Иногда даже нельзя нами хорошенько растопить печь, хотя обычно на это мы годимся.

Мы, щепки, всегда считаем себя мучениками и поэтому свысока, презрительно взираем на дровосеков: мол, убийцы. А дровосеков это нисколько не трогает. Им наплевать на нас с высокого несрубленного дерева, и они даже в ус не дуют. Иногда, когда нас сбрасывают в особенно большую кучу, нам начинает казаться, что мы объединились и, если облить нас клеем, мы снова превратимся в целые деревья.

Напрасные надежды!

Но у нас, щепок, все же есть одно преимущество над дровосеками: мы не тонем. В случае кораблекрушения щепки несутся по океану, не боясь ни акул, ни бурь. Дровосеки тонут, а мы остаемся на поверхности воды.

Некоторое утешение в этом есть. Без него не стоило бы жить на свете. А очень может быть, что и с ним жить не стоит.

Я бежал из России с томиком стихов Блока. Ничего почти не успел захватить с собой, кроме тоненькой книжечки стихов.

Мы все такие. Удивительные. Мне кажется, что в мире нет другого такого народа, для которого поэзия была бы так важна, как для нас. Поэзия для нас делала политику и творила жизнь. Мы дышали поэзией и, по-видимому, продолжаем дышать.

В сталинские времена эстрадные актеры шутили: «В полночь раздался стук в дверь. Я схватил чемодан и открыл дверь». Эстрадные актеры, однако, забывали упомянуть, что в каждом чемодане непременно была книжка стихов.

Как может русский человек, особенно молодой русский человек, куда-нибудь поехать без сборника стихотворений? Не может. Мы не могли в свое время, и теперь, я уверен, не могут нынешние представители русской молодежи.

Каждое поколение имеет своего кумира. Кумиром молодых людей моего поколения был Блок. Времена меняются, вкусы меняются, но любовь к поэзии остается.

В первые годы эмиграции нам было холодно и голодно. Те жалкие ценности, которые нам удалось вывезти с собой из России, были давным давно заложены; подошвы наших башмаков были дырявые; под ложечкой постоянно сосало; вид у нас был неказистый. Но по вечерам мы собирались и читали друг другу хорошо знакомые и вечно новые стихи о прекрасной даме и снежных метелях, ворвавшихся в наши горницы; о снеговых купелях, в которых мы получили свое второе крещение; об осени, которая улыбается сквозь слезы; о мольбе, отлетающей в небеса; о тонкой березе, за кружевом которой золотая запела труба.