Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

О цыганах я хотел бы спеть с цыганками,
О несчастных итальянцах с их шарманками,
О каминах, где сгорают меж угольями
Чувства всех сердец, пронзенных болями,
О Неве с ее миазмами туманными,
Об обманутых Марусями и Аннами,
О Марусеньках и Аннушках обманутых,
В непролазное болото жизни втянутых,
О полетах неудачных бедных птенчиков,
О ночной немой тоске под звон бубенчиков,
Обо всех, кто напивается за стойкою,
Заливается потоком слез над Мойкою,
Утешается лихой и быстрой тройкою,
И о юношах, чьи похоти бесцельные
В кабинеты завлекают их отдельные,
О купчишках с кошельками многозначными,
И о девах с душами прозрачными.

Вы просите песен? Извольте! Даю!
Я в хоре был певчим когда-то.
Но только теперь, к сожаленью пою,
Благим героическим матом.

Космическая даль меня не манит.
Чем больше мир, тем меньше человек,
Тем тяжелее путь к последней грани,
Страшнее все, на что меня обрек

Вот этот мир. Чем мирозданье шире,
Тем недоступней и коварней сны.
Пусть светит мне в подлунном этом мире
Лишь лицевая сторона луны.

Пусть светит мне в подлунном мире этом,
Где я ничтожен, жалок, одинок,
Внезапно засиявшая комета,
Внезапно замелькавший огонек.

Что нужно мне в пространственных просторах
Среди автоматических ракет?
Пускай мне светят звезды, о которых
Я сочинял стихи в шестнадцать лет.

Все повествование смешное
Можно написать в один присест —
Повесть о каком-нибудь герое
Из каких-то тридесятых мест,

Сказку о какой-нибудь царевне,
Золушке, которой повезло,
Глуповатой девке из деревни,
Покорившей красотою зло,

О бандитах, вроде Робин Гуда,
Грабивших лишь тех, кто был богат;
Об арабе, что каким-то чудом
Получил в наследство халифат;

О каком-то попрошайке нищем
Ставшем главной шишкой при царе —
Это, други выдумал Поприщин
В сумасшедшем доме в мартобре.

Как я смогу себя преодолеть?
Как я смогу перекричать молчанье?
Я, ведь, не знаю, я не знаю ведь,
Когда подточит рок мое сознанье,
Когда он скажет: «И тебе сгореть
Пришла пора у этой самой грани
Закончился твой беспримерный круг
Отчаяний и чаяний и мук».

Как я измерю высоту высот?
Как я измерю беспредельность эту?
Душа застыла, превратилась в лед,
Но только руки к небесам воздеты,
И кто-то, вне меня, чего-то ждет
Покорно ждет какого-то ответа.
Ответа на вопрос воздетых рук
В безвыходность непрошенных разлук.

Как я измерю глубину глубин?
И чем? каким неведомым мерилом?
Над пропастью я здесь стою один,
С которой мне равняться не по силам,
Над пропастью меж яслей и седин,
В которые глаза свои вперила
Усталая безвольная судьба,
Моя хозяйка и моя раба.

Как я измерю широту широт,
Раздувшееся в бесконечность время?
Медлителен тяжелый поворот.
Я изнемог. И остаюсь ни с чем я.
А впереди, разинув хищно рот,
Таится кровожадным зверем темень,
Как будто требуя с меня оброк,
Которого я уплатить не мог.

Я перед страшной теменью ослеп.
Перед молчаньем страшным онемел я.
И глубина, как замогильный склеп,
Дохнула затхлым воздухом ущелья.
И высота стянулась, словно цепь,
И я остановился на пределе,
Остановился, чтобы не попасть
В звериную зияющую пасть.

Стою и жду. Меня любой толчок
Низринет вглубь иль вынесет наружу,
И я прозрею на короткий срок,
В себе дар речи снова обнаружу,
И я увижу, что мой путь далек,
Что он ведет в арктическую стужу,
Где, как холодный памятник встает
Моей любви окаменевший лед.

Таков закон томлений и разлук,
Таков закон, тяжелый, нерушимый,
Слепой закон воздетых к небу рук,
Закон любви незрячей и незримой,
Короткой вечности, что подлетает вдруг
И без задержки пролетает мимо
И разбивает, душу цепеня,
Последний горький круг вокруг меня.