Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

— Да, — сказал я, чуть заикаясь.

— Идите, идите, — сказал Бережанский. — Мне некогда.

— Я принес стихотворение на смерть Андреева, — наконец выпалил я.

Бережанский заинтересовался.

— На смерть Андреева?! — воскликнул он. — Уже? Молодец!

Я чуть не привскочил от комплимента. Редактор газеты назвал меня молодцом. Вот как!

— А ну-ка, покажите плод вашего поэтического вдохновения, — протянул Бережанский руку ко мне.

Я ему вручил рукопись. Он ее положил на стол, не читая.

— Если понравится, напечатаем, — сказал он, едва усмехнувшись. Он был уверен, что стихотворение очень плохое. Сейчас, оглядываясь назад, я могу смело сказать, что стихотворение было действительно плохое.

Стихотворение было напечатано в газете «Сегодня» на следующий день.

Я до сих пор не понимаю, почему редактор газеты «Сегодня» принял это стихотворение. Я бы его не принял.

Впрочем, возможно, что я преувеличиваю. Может быть, я бы тоже принял такое стихотворение и напечатал бы его. Отношение к злободневным вещам, ведь совершенно иное, особенное.

Во всяком случае, с тех пор я стал постоянным сотрудником газеты. Бережанский дал мне саркастическое прозвище «наш поэт», и оно за мной укрепилось.

— Здравствуйте, наш поэт, — приветствовал он меня, когда я приходил в редакцию с очередным взносом в сокровищницу эмигрантской литературы.

Я долго хранил газетную вырезку со стихотворением памяти Андреева. Но с годами листок газетной бумаги пожелтел до неузнаваемости, пока, наконец, совершенно распылился.

Постараюсь восстановить стихотворение по памяти. Так как я сам признался, что оно весьма неважное, больше извиняться за него не считаю нужным. Я уже не помню точно, как оно было озаглавлено: «Памяти Андреева» или «На смерть Андреева».

Мой отъезд из Риги был очень трагический.

Получил я американскую визу неожиданно. Написал письмо родственнику, о существовании которого имел только смутное представление. Прихватил с собой его адрес, покидая Россию. На всякий случай, может быть понадобится.

Во время великого социалистического голода мы от него (родственника, а не голода) получили посылку. В ней, кроме консервов, находилась и бритва «Жилетт». Бритва, называвшаяся «безопасной», была для меня: «Для Мишеньки, которые несомненно уже бреется».

Брился я тогда уже пятый год. Начал бриться после того, как классный наставник, он же учитель русской словесности, подозвал меня к кафедре и сказал: «Послушай, дружище, сделай мне одолжение и побрейся. А то мне совестно ставить двойки такому бородачу».

Не буду вдаваться в описание своих злоключений с бритвой, которой я изрезал себе всю физиономию. Я тогда впервые, хоть и заочно, разочаровался в Америке. Ее безопасная бритва оказалась исключительно опасной.

Кто-то мне объяснил, что бритва называется «Жилетт», потому что она легко умещается в жилетном кармане. Но и на этом американцы меня надули. Бритва оказалась слишком большой для кармана моей жилетки.

Хотя бритва не имеет никакого отношения к моей грустной истории, упоминаю о ней только потому, что ее мне прислал родственник, от которого я получил так называемый «аффидейвит». Это документ, которым родственник вызывал меня к себе в Америку и обещал обеспечить меня заработком, так, чтобы я не взвалился тяжкой обузой на американскую казну.

Вместе с документом родственник прислал мне пароходный билет и письмо, в котором почему-то выражал неимоверную радость по поводу моего обнаружения.

Незадолго перед этим я получил от редакции газеты «Сегодня», в которой тогда работал, задание перевести на русский язык стихотворения нескольких выдающихся латышских поэтов.

Латышского языка я не знал, но надеялся получить от самих поэтов подстрочные переводы. Редакция выдала мне авансом пятьдесят латов.