Михаил Айзенштадт-Железнов - Другая жизнь и берег дальний

Он обвел меня презрительным взглядом и кашлянул в платок.

— Нет, — сказал я. — Я никого не интервьюировал.

— Сегодня, — сказал Бережанский, — вы будете интервьюировать графа Коковцева.

— Графа? — испуганно спросил я. — Коковцева? Где он?

— В Китае, — зло сказал редактор. — Как мне хотелось бы послать вас в Китай проинтервьюировать Коковцева! К сожалению, он здесь, в Риге, в гостинице «Рим». Поезжайте туда немедленно и во что бы то ни стало заставьте его вас принять.

Выражение «заставьте его вас принять» подействовало на меня удручающе.

Бережанский дал мне обстоятельные инструкции о том, что сказать графу и какие вопросы ему задать.

— И не забудьте спросить его, — крикнул он мне вдогонку, — сколько еще, по его мнению, продержится советская власть.

Коковцев принял меня сразу же. Если его и поразило то, что газета «Сегодня» командировала младенца проинтервьюировать его, он и виду не подал. Он принял меня с изысканной любезностью, но такой неподкупно-естественной, что мне скоро удалось несколько преодолеть свою робость. Он говорил со мной, как с равным; подсказывал, что сказать, когда я начинал заикаться. Он сказал, что затрудняется ответить на вопрос, сколько времени продержится советская власть. Может быть год, или два, или даже целых пять лет — в России все возможно.

Граф Коковцев провожал меня до дверей. На прощанье тепло пожал мне руку и сказал:

— Было очень приятно познакомиться с вами, молодой человек.

Я ушел от него в приподнятом настроении. Я был на седьмом небе. Я познакомился с премьером! Правда, бывшим, но все-таки премьером. И не только познакомился с ним, но и беседовал с ним. И на прощанье он мне сказал, что ему было приятно со мной познакомиться. Вот как!

Я до сих пор не могу без сердцебиения вспоминать об этом самом счастливом дне моей жизни.

Интервью? Я все в нем напутал.

Своей литературно-журналистической карьерой я обязан Леониду Андрееву. Вернее, его смерти.

Сообщение о внезапной кончине писателя потрясло всю российскую эмиграцию. Для нас Андреев был лучшим представителем современной нам русской литературы. Мы поклонялись ему, молились на него, боготворили его.

И вдруг страшная весть из Финляндии: «Андреев умер!»

Андреева не стало. Он не выдержал посланного ему злой судьбой испытания, — говорили мы друг другу. — Он слишком горячо любил свою родину, слишком беззаветно был ей предан, чтобы спокойно взирать на то, как большевики без зазрения совести ее губят. Андреева больше нет меж нас! Он не смог быть свидетелем позорного падения России, ее гибели.

Сердце Андреева не выдержало. Оно разорвалось.

Это было, как плач Ярославны. Но Ярославна плакала в своей России, а мы, беженцы, плакали в эмиграции. Наш полк Игорев тоже оказался разбитым и разгромленным, а славный наш витязь, Леонид Андреев, не вынес поражения и умер от разрыва сердца.

Смерть Андреева оказалась для российской эмиграции особенно тяжелым ударом и потому, что она последовала через короткое время после опубликования его нашумевшего призыва к бывшим союзникам России.

В обращении, озаглавленном «С.О.С.», Андреев умолял Англию и Францию поспешить на помощь России, спасти ее от большевиков, толкающих страну в пропасть.

На нас, эмигрантов, призыв Андреева к Англии и Франции произвел огромное впечатление. Для нас это был вопль всех наших истерзанных сердец.

Но, к сожалению, на тех, кого мы все еще считали друзьями и союзниками, призыв Андреева никакого впечатления не произвел. Им до спасения России не было никакого дела.

Все это случилось летом 1919 года.

Я тогда уже несколько месяцев жил в Риге, куда революция выхлестнула меня из России.

Как только печать сообщила о смерти Андреева, я схватил лист бумаги и перо и написал стихотворение — «На смерть Андреева». Затем я стремительно с этим произведением своей музы помчался в редакцию газеты «Сегодня». Спросил, нельзя ли мне видеть редактора Н. С. Бережанского.

— Я принес стихотворение, — сказал я.

— Передайте его секретарю редакции, — сказал Бережанский и занялся снова своей работой. Он читал какую-то рукопись и что-то в ней усердно вычеркивал. Одно место он вычеркнул с особенно ожесточенным выражением лица, и я не на шутку перепугался.

«Страшный человек! — подумал я. — Свирепый».

Я кашлянул. Бережанский поднял глаза с рукописи, посмотрел на меня и недружелюбно сказал:

— А, вы все еще тут.