Грэм Грин - Сила и слава

— О! — стонал шеф на кресле. — Больно, больно! Скорее… — умолял он мистера Тенча.

Но тот все забыл и стоял у окна, рассеянно нащупывая своей рукой скрытую боль. Он вспоминал в тот слепящий полдень, как этот маленький человек поднялся с горечью и отчаянием, чтобы покинуть город, следуя за мальчиком, вспомнил зеленую лейку, фотографию ребят и то, как он выплавлял в песке протез для врожденной трещины.

— Пломбу! — умолял шеф, и глаза мистера Тенча остановились на пластинке, где лежало золото.

Валюта! Он должен требовать плату иностранной валютой. На сей раз он должен убраться отсюда, убраться, пока не поздно. Во дворе все было приведено в порядок; человек рассыпал лопатой песок, словно закапывал могилу. Но могилы не было: никого не было; ужасное чувство одиночества, усиленное болью в животе, охватило мистера Тенча. Тот человек говорил по-английски и знал о его детях. Тенч почувствовал, что он остался совсем один.

— «И наконец… — голос женщины звучал торжественно, и две девочки с блестящими глазами слушали, затаив дыхание, — …наконец великий день испытания настал».

Даже мальчик, стоявший у окна, глядя на темную, опустевшую после наступления комендантского часа улицу, проявил интерес: это была последняя глава, а в последней главе дела́ всегда принимают решительный оборот. Наверное, вся жизнь такова: сначала скука, а потом — героические подвиги.

— «Когда шеф полиции вошел в камеру Хуана, он застал его молящимся на коленях. Он ни минуты не спал и провел свою последнюю ночь, готовясь к мученичеству. Он был совершенно спокоен и счастлив и, улыбаясь шефу полиции, задал ему вопрос: не пришел ли тот вести его на пир. Даже этот злой человек, который преследовал стольких невинных людей, был явно растроган».

«Скорей бы дело дошло до расстрела», — думал мальчик. Его волновал расстрел, и он с неизменным нетерпением дожидался coup de grace [40] «Удар милосердия» (франц.), — то есть удар, которым приканчивали смертельно раненного человека (прим. перев.). .

— «Его вывели на тюремный двор. Ему не нужно было связывать руки — он перебирал свои четки. Вспомнил ли юный Хуан за короткий путь к стене казни те недолгие счастливые годы, которые он провел так бесстрашно? Вспомнил ли дни в семинарии, мягкие замечания старших, закаляющую дисциплину и те свободные времена, когда он играл Нерона перед старым епископом? Нерон и римский амфитеатр были здесь перед ним».

Голос матери уже слегка охрип; она быстро перелистала оставшиеся страницы; прерывать чтение уже не имело смысла, и она продолжала дочитывать уже скороговоркой:

— «Достигнув стены, Хуан повернулся и стал молиться — не за себя, а за своих врагов, за отряд бедных невинных солдат-индейцев, стоявших перед ним, и даже за самого шефа полиции. Он поднял распятие, висевшее на его четках, и молился, чтобы Бог простил им, просветил их невежество и в конце концов привел их, — как Он привел гонителя Савла — в Свое вечное Царство».

— Разве ружья не были заряжены? — спросил мальчик.

— Что значит — «заряжены»?

— Почему они не выстрелили, чтобы остановить его?

— Потому что Бог судил иначе. — Она прокашлялась и продолжала: — «Офицер дал команду прицелиться. В этот миг улыбка, полная благоговения и блаженства, озарила лицо Хуана, словно он видел руки Божии, простертые, чтобы принять его. Он всегда говорил матери и сестрам о предчувствии, что уйдет на небо раньше них. Со странной улыбкой, обращаясь к матери, доброй хлопотливой хозяйке, он повторял: „Я приготовлю там все к вашему приходу“. Теперь этот час настал; офицер дал команду стрелять и…» — Она читала слишком быстро, потому что девочкам пора уже было спать, но ей мешала икота. — «Стрелять, — повторила она, — и вот…»

Девочки тихо сидели рядом с сонным и равнодушным видом; эта часть книги им никогда не нравилась. Они терпели ее ради рассказа о любительском спектакле, первом причастии и о сестре Хуана, которая стала монахиней и в третьей главе трогательно прощалась с семьей.

— «Стрелять, — проговорила мать, — и вот Хуан поднял обе руки над головой и крикнул громким твердым голосом, обращаясь к солдатам и нацеленным на него винтовкам: „Слава Царю Христу!“ В следующий миг он упал, сраженный двенадцатью пулями, а офицер, нагнувшись над его телом, приставил револьвер к его уху и спустил курок».

От окна донесся продолжительный вздох.

— «Но в этом выстреле не было нужды. Душа юного героя уже покинула свое земное обиталище. Счастливая улыбка на мертвом лице поведала даже этим темным людям, где пребывает теперь Хуан. Один человек, бывший там, был так тронут его мужеством, что тайком смочил свой платок в крови мученика. Этот платок был разрезан на сотни кусков и теперь хранится во многих благочестивых домах». А теперь, — быстро продолжала мать, хлопая в ладоши, — теперь спать!