Грэм Грин - Сила и слава

Странный сон снился ему. Он сидит за столиком, как в кафе, перед высоким соборным алтарем. Блюд шесть стояло перед ним, и он с жадностью ел. Он ощущал запах ладана, настроение его было удивительно приподнятым. Блюда — как это бывает во сне — не имели вкуса, но у него было такое чувство, что, когда он с ними покончит, ему дадут самое лучшее блюдо. Перед алтарем двигался священник, совершая Литургию, но он не обращал на него внимания; казалось, служба больше его не касается. Наконец шесть тарелок опустели; кто-то невидимый позвонил в колокольчик, и служащий священник опустился на колени перед тем, как поднять Святые Дары. Однако он сам продолжал сидеть, просто ожидая, не обращая внимания на Бога, явленного в алтаре во плоти, словно это был Бог не для него, а для других людей. Потом стакан, стоявший рядом с тарелкой, наполнили вином. И, подняв глаза, он увидел, что его обслуживает девочка с банановой плантации.

— Я взяла это из папиной комнаты, — сказала она.

— Надеюсь, ты не украла вино?

— Не совсем так, — ответила она своим озабоченным, отчетливым голосом.

— Это хорошо, — сказал он. — А я забыл код — как он называется?

— Морзе.

— Да, да, Морзе. Три тире и одна точка.

И тотчас начался стук: три тире — одна точка. Это стучал священник у алтаря, стучала толпа молящихся по всему храму.

— Что это значит? — спросил он.

— Весть! — ответила девочка, смотря на него строго, ответственно и внимательно.

Когда он проснулся, светало. Он очнулся, полный безграничного чувства надежды, которое мгновенно и полностью покинуло его, едва только он увидел тюремный двор. Это утро его смерти. Он скрючился на полу с пустой фляжкой из-под бренди в руке, пытаясь вспомнить покаянную молитву.

— Каюсь, Господи, и прошу прощения за все грехи мои… Я распинал Тебя… Худшего Твоего наказания заслужил я. — Он путался, мысли его рассеивались; предстояла не та «мирная кончина», о которой всегда молятся. Он заметил собственную тень на стене: странная, на удивление смешная и жалкая. Как глупо было думать, что он достаточно силен, чтобы остаться, когда все остальные бежали. «Что я за нелепый малый, — думал он, — и какой никчемный. Я ничего ни для кого не сделал. Я мог бы вообще не жить». Его родители умерли — скоро и о нем никто даже и не вспомнит, наверное, он недостоин даже ада. Слезы текли по его лицу. В этот момент он не страшился даже вечного осуждения — даже страх боли отступил на задний план. Он чувствовал только безмерное разочарование из-за того, что предстанет перед Богом с пустыми руками, что он ничего не сделал. В этот миг ему казалось, что стать святым было так просто. Требовалось лишь немного самообуздания и немного мужества. Он чувствовал себя, как человек, упустивший свое счастье лишь потому, что на несколько секунд опоздал к назначенному месту. Теперь, в конце, он понял, что важно только одно — быть святым.

Миссис Феллоуз лежала в душном номере гостиницы, прислушиваясь к звуку пароходной сирены на реке. Она ничего не видела, потому что смоченный одеколоном платок закрывал ей глаза и лоб.

— Дорогой, дорогой! — раздраженно позвала она, но никто не ответил. Ей почудилось, что ее преждевременно похоронили в большом бронзовом склепе на двух подушках под балдахином.

— Дорогой! — снова громко позвала она и стала ждать.

— Что, Трикси? — Это был капитан Феллоуз. — Я заснул, и мне снилось…

— Милый, намочи еще одеколоном платок: голова раскалывается.

— Хорошо, Трикси.

Он снял платок. Выглядел капитан постаревшим, усталым и скучным, словно человек, лишенный любимого занятия; подойдя к туалетному столику, он смочил платок.

— Не так много, милый. Достать одеколон мы сможем еще не скоро.

Он не отозвался, и она проговорила раздраженно:

— Ты слышал, что я сказала, милый?

— Слышал.

— Ты стал теперь таким неразговорчивым. Ты не знаешь, что такое болеть в одиночестве.

— Зато ты знаешь, — сказал капитан.

— Милый, мы условились, что лучше вообще ни о чем не говорить. Но мы не должны впадать в такое уныние.

— Не должны.

— Нам надо продолжать жить дальше.

— Надо.

Он подошел к кровати и положил платок на глаза жены. Потом сел на стул, просунул руку под полог и нащупал ее руку. Они удивительно напоминали детей, брошенных в чужом городе без присмотра взрослых.