Грэм Грин - Сила и слава

— Обещаю вам, — сказал лейтенант, — никто не узнает.

— Никто? — закудахтала женщина. — Да весь город! Взгляните на тех сорванцов. Они ни на минуту не оставляют его в покое. Этому не будет конца: все захотят исповедоваться. Губернатор узнает и лишит нас пенсии.

— Но, дорогая, — сказал падре Хосе. — Это ведь мой долг…

— Ты теперь уже не священник! Ты мой муж! — Она грубо выругалась. — Вот что теперь твой долг.

Лейтенант слушал их с горьким удовлетворением. Точно он вновь обрел прежнюю убежденность.

— У меня нет времени ждать здесь, пока вы спорите. Вы идете или нет?

— Он не может заставить тебя идти, — сказала женщина.

— Дорогая! В конце концов… ну… я же священник.

— Священник! — закудахтала женщина. — Ты священник?

Она захохотала, и к ее хохоту присоединился издевательский смех детей у окна. Падре Хосе прикрыл красные глаза руками, точно ему стало больно.

— Дорогая, — сказал он, а смех все продолжался.

— Идете вы или нет?

Падре Хосе в отчаянии махнул рукой, точно хотел сказать: что значит еще одна неприятность в такой жизни, как у него. Он сказал:

— Не думаю, что это возможно.

— Прекрасно! — сказал лейтенант. Он круто повернулся: он больше не мог тратить время на дела милосердия; он услышал, как падре Хосе умоляюще проговорил:

— Скажите ему, что я буду молиться за него.

Дети тем временем осмелели. Один из них пронзительно завопил:

— Хосе! Иди спать!

У лейтенанта вырвался смешок — слабое, неуверенное дополнение к смеху, который окружал теперь падре Хосе; смех этот несся к шедшим по кругу созвездиям, названия которых были ему когда-то известны.

Лейтенант отворил дверь камеры; внутри было совсем темно. Он осторожно закрыл за собой дверь и запер ее, держа руку на револьвере.

— Он не придет.

Священник выглядел во мраке маленькой скорченной фигурой, примостившейся на полу, словно ребенок, занятый игрой.

— Не придет сегодня?

— Вообще не придет.

Наступила тишина — если можно говорить о тишине, когда все время звенят москиты и жуки взрываются, ударяясь о стену. Наконец, священник сказал:

— Наверное, он боится.

— Жена его не пустила.

— Бедняга. — Он попытался засмеяться, но не было ничего более жалкого, чем эта деланная попытка. Его голова упала, опустившись между колен, казалось, он все покинул и сам был покинут.

— Вам лучше узнать все, — сказал лейтенант. — Вас судили и признали виновным.

— Разве я не должен был присутствовать на этом суде?

— Это ничего бы не изменило.

— Да, конечно. — Он помолчал, собираясь с духом, а потом спросил с напускной бодростью: — Когда же? Могу я узнать…

— Завтра.

Быстрота и краткость ответа не испугали его. Он снова опустил голову и, казалось, прозревал сквозь тьму, обкусывая ногти.

— В такую ночь, — сказал лейтенант, — плохо быть одному. Если хотите, я переведу вас в общую камеру…

— Нет-нет. Я лучше побуду один. Мне многое надо сделать. — Голос его дрожал, словно его знобило. Дыхание было тяжелым. — Мне надо о многом подумать.

— Мне хотелось бы что-нибудь для вас сделать, — сказал лейтенант. — Я принес вам бренди.

— Вопреки закону?

— Да.

— Вы очень добры! — Он взял маленькую фляжку. — Вам бы это не понадобилось, а я всегда боялся боли.

— Рано или поздно все умрем, — сказал лейтенант. — Не так важно, когда.

— Вы хороший человек. И вам нечего бояться.

— Какие у вас странные мысли, — мрачно сказал лейтенант. — Порой мне казалось, что вы просто хотите меня убедить…

— В чем убедить?

— Вероятно, в том, чтобы я позволил вам бежать — или чтобы я поверил в «святую католическую Церковь, общение святых…»…. — Как там у вас дальше?

— «во оставление грехов» [38] Слова из «Апостольского символа веры» (прим. перев.). .

— Вы не очень-то во все это верите, так ведь?

— Нет, верю, — упорно сказал маленький человечек.

— Тогда о чем же вы тревожитесь?

— Понимаете, не такой уж я невежда. Я всегда сознавал, что делал. Сам себе я не могу отпустить грехи.

— А если бы пришел падре Хосе, все было бы по-другому?

Он долго ждал ответа, и, когда ответ прозвучал, лейтенант не понял его.

— Другой человек… это было бы легче.

— Я больше ничего не могу для вас сделать?

— Нет. Ничего.

Лейтенант приоткрыл дверь: механически положив руку на револьвер, он почувствовал опустошенность, словно теперь, когда последний священник был под замком, думать стало не о чем. Пружина, заставлявшая его действовать, сломалась. Недели преследования казались ему теперь счастливым временем, которое ушло навсегда. Казалось, он чувствовал себя ненужным, точно жизнь покинула этот мир. Он сказал с горькой доброжелательностью (он больше не мог ненавидеть маленького измученного человека):