Леон Юрис - Суд королевской скамьи, зал № 7

— Безусловно, считаю, — ответил сэр Фрэнсис. — Я сам ее написал.

— Да, я знаю, — сказал Хайсмит. — Вот об этом я и хочу вас спросить. Потому что здесь говорится, что опасность рака существует.

— Там идет речь об опасности лейкоза у больных анкилостомозом — обычный хирург такими специальными знаниями располагать не может.

— Но в разделе о раке вы приводите еще и результаты обследования лиц, подвергшихся облучению при ядерной бомбардировке Хиросимы, и там были отмечены рост смертности и возрастание частоты некоторых видов рака, в первую очередь рака кожи и органов брюшной полости.

— Если вы прочитаете, что написано дальше, сэр Роберт, то увидите, что речь идет о латентном раке, который дал о себе знать только девять-десять лет спустя.

— Я полагаю, что у врача из заключенных последствия неквалифицированного облучения все же могли вызвать опасения.

— На мой взгляд, это скорее отговорка.

Хайсмит понял, что лучше не продолжать.

— Вопросов больше нет.

Встал О’Коннер.

— Сэр Фрэнсис, та статистика, которую вы приводите в своей брошюре, — откуда она?

— Из доклада американской комиссии по последствиям атомной бомбардировки.

— И каковы были ее выводы?

— Частота возникновения лейкоза у облученных меньше трети процента.

— И эти данные были опубликованы только через много лет после войны?

— Да.

— Вы читали материалы Нюрнбергского процесса над врачами — военными преступниками, касающиеся этой темы?

— Читал.

— И какие выводы были сделаны там?

— Никаких данных, подтверждающих, что облучение может стать причиной рака, не существует.

Стоявший на свидетельской трибуне Даниэль Дубровски казался олицетворением бесконечного страдания, жалкой тенью когда-то здорового, крепкого мужчины, каким-то неодушевленным существом, растением. За последние двадцать лет он, наверное, ни разу не улыбнулся. Голос его был так тих, что Баннистеру и судье снова и снова приходилось просить его говорить погромче.

Он назвал свое место жительства — Кливленд в США — и место рождения — Волковыск, тогда принадлежавший Польше, а теперь Советскому Союзу. К началу Второй мировой войны он был женат, имел двух дочерей и преподавал романские языки в еврейской гимназии.

— Что произошло с вами в сорок втором году?

— Меня вместе с семьей переселили в варшавское гетто.

— А позже вы приняли участие в восстании?

— Да, весной сорок третьего там начался мятеж. Те из нас, кто к тому времени был еще жив, жили в глубоких подземных бункерах. Сопротивление немцам длилось больше месяца. В конце концов, когда все гетто уже горело, я по канализационным трубам бежал в леса и вступил в отряд польских партизан.

— И что дальше?

— Поляки не хотели, чтобы евреи воевали вместе с ними. Нас выдали. Гестаповцы схватили нас и отправили в концлагерь «Ядвига».

— Продолжайте, и погромче, пожалуйста.

Даниэль Дубровски уронил голову на грудь, и все услышали приглушенные рыдания. Гилрей предложил объявить перерыв, но Дубровски жестом показал, что будет продолжать, и постарался взять себя в руки.

— Милорд судья и мой высокоученый друг не будут возражать, если мы избавим мистера Дубровски от необходимости пересказывать подробности гибели его жены и дочерей?

— Возражений нет.

— Я могу задавать свидетелю наводящие вопросы?

— Возражений нет.

— Верно ли, что летом сорок третьего года вас перевели с завода боеприпасов в третий барак, а затем подвергли облучению в пятом бараке и удалили семенник путем такой же операции, как и предыдущим свидетелям?

— Да, это верно, — прошептал Дубровски.

— И доктор Тесслар присутствовал при операции, а затем навещал вас?

— Да.

— Через три месяца после удаления у вас одного семенника вы и Моше Бар-Тов, который тогда носил имя Германа Паара, были вторично подвергнуты облучению?

— Да.

— Из показаний мистера Бар-Това мы можем заключить, что после первого раза он не был стерилизован и что полковник Фосс хотел сделать еще одну попытку. Возможно, и вы тоже еще не были стерилизованы. Был ли второй сеанс облучения более длительным, чем первый?

— Он продолжался примерно столько же времени, но я слышал, как они говорили между собой, что доза была больше.

— Расскажите милорду судье и господам присяжным, что произошло дальше.

— После второго облучения у нас не осталось сомнений, что рано или поздно нас снова будут оперировать и превратят в евнухов. Менно Донкера уже кастрировали, и мы знали, что нас тоже не пощадят. Однажды утром у нас в бараке был обнаружен труп — один из заключенных ночью умер, такое бывало часто. Доктор Тесслар пришел ко мне и сказал, что можно подкупить охранников и подделать свидетельство о смерти. Его можно было выписать на имя Германа Паара или на мое — только мы двое ждали второй операции. Я решил, что спасать нужно Германа Паара. Он был моложе и имел шансы выжить. Я уже пожил свое и имел семью.