Эмманюэль Роблес - На городских холмах

— Трогательное проявление внимания к «покоренным», — проворчал Фурнье. Он заявил, что предпочитает названия «Рампар-де-Газель» или «Фонтэн-дез-Оливье» [12] «Фонтэн-дез-Оливье» (франц.) — буквально: «Фонтан у оливковых деревьев». всем именам генералов или перечням императорских побед.

Мы уже некоторое время шли по бескрайному серому плато, окаймленному желтыми холмами. Фурнье, казалось, очень устал, и я сказал ему, что скоро мы будем у родника. Жара и в самом деле становилась изнуряющей. Мы двигались в стороне от железной дороги и, конечно, от шоссе. Я показал пальцем на желтый домик, притулившийся у горы. Таможенный пост. Фурнье утратил свой безразличный вид и, прищурившись от нестерпимо яркого света, оглядел местность. Я сказал, что мы скоро попадем в район, где свирепствует тиф; район этот зорко охраняют, и жителям запрещено покидать его без специального на то разрешения санитарных властей.

Солнце жгло сухую, покрытую белой пылью почву и каменистые плиты; пылинки плясали в его лучах. Теперь Фурнье шел впереди меня. На спине его куртки видно было большое пятно пота, по форме похожее на сердце. Под этим палящим зноем, нам казалось, будто мы находимся в центре огромного колокола, звон которого оглушал и одурманивал нас. По счастью, лес был уже совсем близко. Мы спустились по откосу. Над землей плавно колыхалась пелена раскаленного воздуха. Казалось, все вокруг вот-вот расплавится…

Теперь я еще внимательнее следил за окрестностями. Эх, только бы не попасться до границы! Ведь со мной Фурнье, которого я должен спасти. И еще существует Альмаро… Во время перехода передо мной с раздражающей силой всплывало иногда его лицо, и этого мне было достаточно, чтобы напрячь, укрепить волю. Я мысленно рисовал картину своего возвращения. Никакое любовное свидание не тянуло бы меня с такой силой к Алжиру!

Вот, наконец, и родник.

Мы уничтожили остатки бутербродов, что дала нам Луиза; Фурнье растянулся на траве, а я забавлялся, играя со струями ручейка, который терялся в россыпи камней, белых и гладких, словно иссохшие кости. Укрыться можно было только в тени единственного дерева — оливкового дерева с листьями, похожими на лезвия кинжалов. Крохотные кузнечики стального цвета прыгали вокруг будто заведенные. Стрекозы… И вдруг какая-то одинокая птица, словно струю свежей воды, выбросила в охваченное пожаром небо свою пронзительную трель.

Фурнье заговорил о победах гитлеровцев, об оккупации.

— Они хотят превратить в сельскохозяйственные все завоеванные ими страны. Подумай об их лозунге: «Возвращайтесь к земле!» В итоге все наши страны стали бы их колониями. Мы поставляли бы промышленно развитой Германии по низким ценам свое сырье, а она бы продавала нам потом продукцию из этого же переработанного сырья. Германии — процветание, нам — рабство.

— Разве так легко добиться, чтобы все эти нации работали на подобных условиях?

— Нет, не легко. Но их всеми силами уже сейчас пытаются уверить, что они побеждены, побеждены раз и навсегда. И побеждены потому, что они якобы измельчали, выродились. Им вбивают все это в голову, чтоб они прониклись уважением к победителю, который будто бы с редким бескорыстием пытается вытащить их из этой ямы, из их «варварства». Им нужно преклонение и, главное, повиновение. Но ведь ты узнал об этом гораздо раньше меня.

— Да, конечно.

— В Алжире какая-нибудь сотня — и никак не больше — таких вот Альмаро пользуется этими методами. Они не дураки и поэтому поддерживают здесь феодальный строй и допотопные порядки, чтобы еще сильнее укрепить свою власть. Они нашли даже великолепное оправдание своим действиям: все это делается для того, чтобы не нарушать традиций и религии населения колоний. Подумать только!

Я молчал. Его намек на Альмаро насторожил меня. (Моника не раз говорила, что у арабов часто бывают неожиданные и непонятные приступы подозрительности.) Я знал, что Фурнье одобрил бы меня, если б я убил Альмаро, но ни за что на свете я не доверился бы ему. Я хранил свою тайну в себе и даже мысль о том, что он может разгадать, раскрыть ее, была для меня невыносима.

Стрекозы…

Фурнье смотрел, как я болтаю руками в ручейке. Потом спросил меня, что я думаю о взаимоотношениях алжирцев с европейцами. Я ограничился таким ответом:

— Когда мать-европейка отчитывает своего сына, она говорит ему: «Будь умницей, не то позову араба». А арабская мать скажет: «Будь умницей, не то позову Бушу».