Эмманюэль Роблес - На городских холмах

Лица обоих — бледное Фернандеса, гладкое и розовое Роже — растворились в ночи вместе с клубами пара, выдыхаемого паровозом, и вот поезд уже мчится вперед, скашивая лезвиями света траву и километровые столбы на насыпи. Вокзал, его белые круглые часы, охранники в касках, вокзальные уборные: «W. С. — для мужчин» — все это вдруг исчезло, словно декорация, опрокинулось, незаметно скрылось, словно провалилось. И теперь ночь, только ночь окружала поезд, закупорив все окна. Блида — двадцать километров!.. К часу мы должны быть в Орлеансвиле. В эти минуты я никак не мог подавить странного отчаяния, разлившегося у меня в груди. Как необдуманно я поступил: я не должен был покидать Алжир! Я не должен!.. С каждым поворотом колес усиливалось во мне это горькое чувство.

Фурнье, скрестив руки на груди, дремал, сидя напротив меня. Я недружелюбно покосился на него. В соседнем купе кто-то монотонно пел. Прерывистый стук колес то и дело перебивал певца. При свете ночника лица пассажиров были мертвенно-бледного оттенка. Да, я не должен был уезжать! При переходе границы меня могут схватить. Машинально я нащупал револьвер в кармане.

Альмаро поднимет руки. Я скажу ему… Нет! Ничего не скажу! Я разряжу револьвер прямо ему в живот. Все шесть патронов…

Другие пассажиры тоже дремали: три торговца из Мозамбика, толстые и сальные, пожилая респектабельного вида дама в черном, два европейца: один сухощавый и морщинистый, цепочка от часов распущена по жилету; другой помоложе, очень волосатый и до того выбритый, что на скулах проступили фиолетовые, будто нарисованные пятна. Я закрыл глаза. Вид этих людей раздражал меня. Добродушные, слишком уж миролюбивые люди. Часть огромной, послушной, бестолковой, впечатлительной толпы, которая единодушно разом возмутится, прочтя в газетах: Ужасное преступление. Один из наших самых уважаемых соотечественников убит… Ну и ну. Альмаро — уважаемый соотечественник! Грохот поезда отдавался у меня в голове. Я попытался заснуть. Следующая ночь будет нелегкой. В глазах зигзагами плясали огненные хвосты. Певец замолк. Я услышал смех, восклицания.

Альмаро встает… Надо сказать ему… Нет, мне нечего ему сказать… Нужно стрелять. Я стреляю… Из дула револьвера медленно тянутся длинные извилистые полосы огня… Вот они настигают Альмаро, и тот краснеет, начинает таять… таять…

В Сент-Барб-дю-Тлела нам нужно было пересесть из оранского экспресса в поезд «Оран — Уджда». Двадцатиминутная стоянка. Маленький вокзальчик, заполоненный солнцем и мухами, вышел из своего оцепенения, как только к нему подкатил наш поезд. Он сразу же наполнился оживленной суетой и гомоном ожидавших пересадки пассажиров, которые ринулись к буфету.

Мы с Фурнье остались на перроне.

Фурнье казался совершенно спокойным. Он моргал за стеклами очков: яркий утренний свет бил в лицо. Жара была еще терпимой, но уже палила желтую землю и волнами струилась между оливковыми деревьями. Легкий ветерок скользил по листве высоких эвкалиптов, которые слегка покачивались, будто парусники в море.

Я подумал, что, если полицейских предупредили, они могли бы легко сцапать здесь моего спутника. Мысль об этом встревожила меня.

В эту минуту Фурнье повернулся ко мне вполоборота и, улыбаясь, прошептал:

— Хорошо быть свободным, когда такое солнце!

Знаю. Шаблонная фраза. Но она откликнулась на мое собственное беспокойство, и это совпадение так поразило меня, словно это было предзнаменование или предостережение.

Если Фурнье схватят, меня, конечно, тоже арестуют, стоит им только догадаться, что я его сопровождаю. Инстинктивно я огляделся вокруг. Пассажиры с криками осаждали прилавок, пытаясь заполучить кофе или лимонад. Ничего подозрительного. Но во мне не унималось чувство тревоги.

Наконец подошел экспресс на Уджду.

Нам повезло, и мы нашли пустое купе. Я сел рядом с Фурнье.

Поезд тронулся, начал описывать дугу. Солнце светило теперь с другой стороны. Тень, набежавшая на окно, закрыла лицо моего спутника, отчего оно вдруг сделалось голубым. Глаза его за стеклами очков уже не блестели. Казалось, он весь ушел в созерцание голой местности, по которой мчался поезд. У Фурнье был безразличный, задумчивый вид. Я подумал о немецком офицере. Как ему удалось убить его этими женскими руками? Черная цепочка кипарисов уткнула в небо копья своих верхушек. Словно втулки огромного колеса, завертелись ряды виноградных лоз. Может быть, в глубине души я согласился сопровождать его только ради того, чтобы узнать, что он за человек и как, прежде чем убить врага, он замкнулся в своей ненависти.