Э. М. Хоумс - Да будем мы прощены

Я больше не выдерживаю, беру трубку и отвечаю:

– Ложка теплой воды.

– Всего одна ложка? – удивляется Пенни.

Я обрываю пустой разговор:

– Где Джордж?

– Джордж жаловался на ранение, и мы его забрали, когда вы уехали, – непохоже было, чтобы его можно было там оставить после случившегося. Как только ему станет лучше, его переведут в более традиционное учреждение.

– А как же соглашение?

– Какое соглашение?

– Которое мы подписали в кабинете директора в «Лодже». Где говорилось, что Джордж не будет направлен в обычную тюрьму?

– У вас случайно нет его экземпляра? У меня, похоже, нет.

Не очень понимаю, какую игру ведет со мной Уолтер, но под каким-то предлогом заканчиваю разговор и тут же звоню адвокату Джорджа.

– У нас его и не было, экземпляра.

Днем я перезваниваю Уолтеру.

– Так если ни у кого нет экземпляра, значит, и соглашения нет? – спрашивает он.

– Долго ему придется сидеть?

– От пяти до пятнадцати. Сошлись на этом.

– Без суда?

– Поверьте мне, так лучше.

– Когда он выйдет, самое раннее?

– Года через три. Мы у него все-таки в долгу: этот израильтянин был хорошим уловом.

Поздно ночью я подъезжаю к синагоге и выгружаю халву на заднем крыльце. Оставляю записку: «Халва хорошая. Оставляю ее здесь, поскольку одному не справиться».

Пока я разгружаюсь, возникает раввин, незаметно вышедший из боковой двери. Он смотрит на меня с явным испугом, будто я – религиозный террорист, выгружающий взрывчатку у дверей синагоги.

– Да это же халва! – говорю я ему.

– Чего?

Знакомый раздраженный тон старого глухого еврея.

– Халва! – ору я как можно четче.

Он подходит ближе, я представляюсь братом Джорджа и вру:

– Недавно я тут делал одну работу, и мне часть платы выдали халвой. Я подумал, может, при синагоге есть раздача провизии.

– У нас есть школа для детей и летний лагерь для пожилых.

Вот сейчас как раз нужный момент. Мне удалось привлечь внимание раввина, и эту вот встречу я несколько месяцев назад и пытался организовать. Шанс получить хороший совет.

– Так как вы думаете, – спрашиваю я, – был Никсон на самом деле антисемитом или нет?

И сам себе удивляюсь.

– Никсон? – переспрашивает раввин.

Я киваю.

– Вы спрашиваете про Никсона?

– Да.

– Сукин сын он был, ненавидел всех, кроме себя. Но злит меня не он, а Киссинджер, никогда не умевший за себя постоять. Сдал он нас со всеми потрохами.

На стоянку заруливает полицейская машина.

– Падре, тут у вас все в порядке?

– Да, спасибо, – отвечает раввин.

Коп смотрит на меня с таким выражением лица, будто где-то меня уже видел.

– Ехали бы вы домой, мистер, – говорит он. – Дайте падре ночью поспать.

Он маячит рядом, пока я не прощаюсь с раввином, а потом едет за мной почти до самого дома.

Выполняя квест на звание приемного родителя, я записываюсь на прием к доктору Таттлу, психиатру. Это может показаться странным, но я никогда у психиатра не был, и потому к офису на первом этаже маленького стрип-молла приближаюсь с некоторым трепетом. Справа от его «номера» находится «Смузи кинг», слева – химчистка, а за ним – магазинчик сотовых телефонов. Окна кабинета закрыты широкими вертикальными металлическими шторами производства этак года семьдесят седьмого, в приемной темно, потолок обит звукопоглощающими панелями, пол покрыт сплошным ковром цвета овсяной муки. Шесть кресел с проседающими плетеными сиденьями стоят по два, как парочки. Стеклянный столик с грозящей рассыпаться стопкой журналов, мусорная корзина такая маленькая, что будто говорит: не бросайте в меня ничего. Усаживаясь, я замечаю в углу одинокое колечко «Чириос», а потом еще – целую кучку их, приткнутых к плинтусу, будто отодвинутых туда пылесосом. Много плакатиков с надписями вручную на бумаге и кое-как заламинированных скоч-лентой.

Если нужно в туалет, обратитесь в «Смузи кинг» и спросите ключ.

Если нужно заплатить за парковку, спрашивайте. 1 час бесплатно.

Психиатр открывает дверь и приглашает меня зайти.

– Таттл, – говорит он, пожимая мне руку.

Рука влажная, пахнет духами и спиртовым лосьоном. Я сразу замечаю у него на столе жидкость для мытья рук – образец от компании, производящей лекарства. Таттл невысок и тощ, преждевременно сгорбленный, макушка сверкает, лишенная волос, но окружена по всему периметру кольцом соломенной бахромы, более длинной, чем сейчас носят. На переносице роговые очки. Они все время сползают, и Таттл возвращает их на место, морща нос. В кабинете те же металлические жалюзи, что и в приемной, и было бы темно, если бы не дневное солнце, отражающееся от припаркованных на улице машин.