Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том второй

За годы своих скитаний он не раз думал о том, что начал испытывать антипатию к своей амдурской невесте еще во время помолвки с ней. Он посмотрел тогда на местечковых девушек и увидел, что многие из них красивее его невесты и что он тоже нравится им и не должен недооценивать себя. С того обмена взглядами с женским столом и началось его разочарование в Двойреле Намет, закончившееся тем, что он отменил помолвку. Вот и теперь часть женщин смотрели на него восторженными глазами и кривили губы, словно насмехаясь над тем, что он мучает себя отшельничеством. И вот он снова, как когда-то, в плену у влажных блестящих глаз, у туго натянутых блузок, у черных девичьих волос, у гладких белых лбов молодых женщин. Он почувствовал, что еще минута — и он рассмеется, как черт, над тем, что отказался от всего, что делает жизнь сладкой. Он уже стоял ногой на горле у своего соблазна и у сатаны, а теперь соблазн схватил его самого за горло. Мойше Хаят считал его типом, жаждущим авантюр. Однако больше всего было заметно, что он все еще не уверен, что на свете есть Бог. Только тот, кто не верит, что есть что-то по ту сторону жизни, может быть таким сластолюбцем и так жаждать радостей этого мира.

Даже недели спустя в Нареве все еще говорили об этой сцене у главы ешивы на исходе праздника Симхастойре. Раскаявшийся распахнул на груди рубаху, его борода и пейсы растрепались. Он скинул сюртук, вывернул рукава наизнанку и снова надел сюртук изнанкой наружу. Вызвав еще большую суматоху и смех среди женщин, он натянул на голову подрубленные края лапсердака и принялся быстро крутиться, так быстро, что его большой шерстяной арбеканфес с длинными кистями видения надулся, как воздушный шар. Танцоры разлетелись во все стороны, и он остался один посредине комнаты — только руки и ноги мелькали.

Женщины начали переглядываться, сперва с удивлением, а потом с отвращением и страхом. Они бы разбежались из комнаты, но видели, что ешиботники спокойно стоят вокруг, хлопают в ладоши и поют. Только уроженец Нарева, учившийся в мирской ешиве, пожал плечами, а билгораец скривился от омерзения. Раскаявшемуся было этого мало, он явно хотел, чтобы всех от него затошнило. Он еще больше распахнул рубашку на груди, начал строить жуткие гримасы и издавать дикие хриплые вопли. Сначала женщины тихо хихикали, а потом стали смеяться во весь голос, толкая друг друга локтями, сгибаясь пополам и придерживая лица руками, чтобы щеки не лопнули от чрезмерного смеха.

— Он пьян или сошел с ума?

Хайкл знал, что в Новогрудке это называется «человек разгребает себя». Когда мусарник ощущал, что соблазн господствует над ним и влечет его ко греху, тогда он специально делает себя отвратительным в глазах всех, чтобы светские оттолкнули его от себя, чтобы они смеялись ему в лицо и не допускали в свой грешный и трефной мир. Поэтому новогрудковские ешиботники спокойно стояли вокруг и хлопали в ладоши. Однако Хайкл горел от стыда, он не мог видеть, как его бывший директор ешивы позорит себя. Поэтому он начал его уговаривать:

— Реб Цемах, что вы делаете? Это осквернение Имени Господнего!

С бледным потным лицом и с влажной растрепанной бородой Цемах остановился на мгновение и распахнул свои большие безумные глаза. Он схватил Хайкла обеими руками, прижал его к себе и сказал надтреснутым голосом, полным слез:

— Пойте вместе со мной «И очисть сердца наши!»

Он снова пустился в пляс, но его ноги уже заплетались. В ту же минуту к нему бросились ученики из его прежней группы. За ними устремились и другие. Руки снова легли на плечи, а ноги начали топать об пол.

— Осквернение Имени Господнего — это когда парни выходят в субботу на улицу и курят. А когда улица смеется над сынами Торы — это освящение Имени Господнего, — крикнул Зундл-конотопец виленчанину.

— Иной раз танцами достигают более высокой ступени духовного роста, чем исповедью, — проорал другой.

— Надо уметь изучать мусар с восторгом — танцуя и через танец, — сказал третий.

— Надо раз и навсегда вырвать из себя этот мир! — грянул, как гром, Янкл-полтавчанин и ворвался вихрем в самую середину цепочки, двигавшейся в танце.

Откуда-то из внутренних комнат вышел глава ешивы и присоединился к пению. Обывательские дочери перестали смеяться, молодые раввинши хлопали в ладоши, а мужчины пели все громче, все увлеченнее служением Всевышнему, снова и снова:

— И очисть сердца наши, чтобы служить Тебе, служить Тебе по правде!