Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

Потом, ожидая, когда сбежит из крана рыжая от ржавчины вода, стояла перед мутным мертвым туалетным зеркалом и мертвым взором, как на чужую, смотрела на себя — на прекрасную Ассоль, превращенную Греем в бордельную шлюху.

— Никогда, — сказала она наконец, с трудом двигая кожей лица, ссохшейся от потеков спермы. — Ни за что! Никогда! — и ей казалось в ту минуту, что именно так все и будет: «Ни за что и никогда!»

…А на утро первое, что она увидела, проснувшись — это был Игорь, стоящий среди комнаты на коленях.

Лицо его неправдоподобно обильно было залито слезами. Он не сводил с нее глаз — должно быть, от этого упорного взгляда она и проснулась.

Он был жалок настолько, что не вызывал даже брезгливости. И жалко, и торопливо, и нищенски звучали его слова: я тебя обидел, прости, прости, если можешь, я ничего не помню, прости, там в море мы звереем, это был не я, прости, прости, если можешь, забудем…

— Я утром сбегал, платье тебе купил. Не знаю, подойдет ли? — и опять заливаясь слезами. — Прости, Наденька! Я только о тебе и думал там, в море!

Ее вдруг замутило. «И вот это-то существо она ждала?! И это о нем она думала по ночам?!»

— Дай, — сказала она страшно усталым голосом и протянула руку к платью. — Только не вздумай подходить! — вскрикнула вдруг зло и базарно, когда тот стал подниматься и на лице его мелькнула уже знакомая тень ухмылки.

— Я отвернусь, отвернусь… — с готовностью залепетал он и отвернулся, и снова зарыдал: — Что я наделал!? Это был не я! Это бес вселился! Это же не я был, Наденька!

Платье оказалось на удивление впору, и это Надю странным образом утешило.

— Там еще нижнее надо было, — слегка хихикнув, сказал Игорь. — Но я постеснялся.

В Наде мгновенно пыхнула злоба: разодрать в клочья не постеснялся, а купить постеснялся!

…Когда она с отчетливой дрожью омерзения затворила за собой двери бординг-хауза, и миновав пустырь, вышла наконец на улицу, сплошь весело-зеленую, всю в солнечном утреннем свете, всю в запахах цветущих акаций, всю легонечко продуваемую морским ветерком, не прохладным и не жарким, и пошла по этой улице, ни на миг не забывая, что она под платьем нагая, — а вокруг уже бродило южное, летнее, милое — она странное вдруг стала чувствовать в себе — несмотря на страшную, горестную обиду прошедшего дня — странную горделивость стала она чувствовать в себе: оттого, что она — нагая, чистая, и оттого, что она (тут она всю гадость вчерашнего как бы жирно вымарывала!) уже по-настоящему женщина, и оттого что взгляды, обращенные к ней, полны не просто восхищенной приязни, к которой она была привычна, и но еще чем-то — но не похотью, не похотью! — и даже то, что Игорь трусится рядышком с видом побитой шелудивой собаки, ничего кроме злорадостной горделивости уже не вызывало, а походка ее, она заметила, стала какой-то совсем иной — походкой освобожденной воскресающей женщины.

В камере хранения она взяла свой чемоданчик. Там же на вокзале, в туалете, переоделась в свое. Платье, купленное Игорем вернула.

— Оно же денег стоит, оставь… — начал было тот, но вовремя спохватился. Смял платье кульком, бросил на подоконник.

— Надя! — торжественным, но и еще более нищенским голосом начал он, дрожа губами. — Можно тебя попросить не уезжать сегодня? Будет у нас — не будет, — заторопился он, едва увидел выражение ее лица. — Скорее, конечно, не будет… если, конечно, ты… Но сегодня сюда отец с матерью приедут. Они уже едут. Часа через два будут. Для них ты… в общем, невеста. Не надо бы, чтобы они знали… как-нибудь потом… У мамы очень больное сердце… — и он опять изготовился пролить слезу.

— Два часа? Пусть. Пароход на Новороссийск только вечером. — Затем отчеканила голосом, жестокость которого удивила и ее саму:

— Но только, Игорь, знай: ничего не будет! Я — никогда — тебе — этого — не забуду.

Она, действительно, никогда ему этого не забыла. Однако относительно «будет-не будет» — все опять стало вершиться и совершилось, как в вялом кошмаре.

Родители Игоря приехали на машине, и так торопились, и так извинялись, итак они понравились Наде — особенно мама, удивительно похожая на ее собственную мамочку, у Нади даже сердце точно так же, нежно и жалобно сжималось, когда она глядела на нее, — они так по-стариковски суетились вокруг нее, так ее уже заранее любили — что почти без труда уговорили на недельку погостить у них в приморском поселочке, где начались бесконечные хождения в гости, застолья, приезжала откуда-то какая-то родня, и для них всех она и Игорь, несомненно, были жених и невеста. Им и постелили в одной комнате, на одной кровати (Игорь спал, как собачонка, на половике).