Эдуард Лимонов - Книга мертвых-3. Кладбища

В старости у человека обычно есть два варианта. Стать смешным либо зловещим. Стацинский пытался стать зловещим, но для этого следует непременным условием быть одиноким, а Виталий Казимирович нуждался в публике, в коллективе. Он должен был просыпаться с одной полячкой и кричать другой полячке, чтоб сделала чай.

Впоследствии Стацинский скооперировался в Париже с художником–поэтом Хвостом — Хвостенко. Вместе они, получив в управление большой технический сарай во дворе, образуемом несколькими многоэтажными HLM (не помню, как расшифровывается аббревиатура, но это дешевое муниципальное жилье), превратили сарай в сквот.

Помещение им досталось обширное. И туда набежали русские художники. Они его грубовато и бедно перестроили, окрасили. В первую очередь сделали себе коммунальную полустоловую, полупивную–рюмочную, а затем перешли к устройству мастерских. Главные достались Хвосту и Стацинскому.

Как–то я побывал у них. Запах там стоял неприятный не потому, что так пахли обитатели сквота, а потому, что часть сарая долгое время занимали баки для мусора, и хотя их давно убрали, вонь не хотела умирать.

В отдаленных углах сквота пилили и стучали. На самом деле все суета сует и всяческая суета, но на время они устроились неплохо, на 300 % лучше, чем если бы каждый из них устроился в Париже в отдельности. Единственно, что удручало, это их посредственность. Я убежден, что высокие произведения можно создавать только в одиночестве, а коллектив должен вместе собираться только потому, что вместе сподручнее и батьку бить.

Я вообще–то справедливый тип. Но так как сам я достиг высоких высот в моей профессии, то мало уважаю тех, кто не достиг таких высот в своей. Поэтому для меня какой–то Довлатов банален, Хвост — всего лишь баловавшийся гитарой и кисточкой хиппарь, а Виталий Казимирович — наглый провинциал с окраины Европы, ленивый, в сущности, старик, смахивающий на Кащея. И ничего они не создали, дряблые таланты. Они в тот день накормили меня гороховым супом и поднесли водки, вот это они умели: а не надо было такому высокомерному и заносчивому мне и суп подавать, и водку подносить.

Их реванш надо мной происходил в то же историческое время, в которое я их презирал. Какое–то количество раз моя буйная подруга Наташа сбегала в их русскую компанию, чтобы там напиться и наораться с ними. Хвост, наверное, играл на гитаре, а Стацинский поцокивал на ложках, поправляя очки. Мне даже сообщали, что Наташка устраивала там стриптиз. Она там оттягивалась от светлой и творческой рабочей жизни со мной. У меня нет сведений, что она с кем–то из обитателей сквота спала, она все же делила свою жизнь на личную и публичную, а вот в стриптизы я верю. Она же была хулиганистая девка, и красивая, и фигура как у Венеры Милосской.

Через какое–то время их оттуда выгнали. Но количество лет они там провели все же. Если я помню верно, то затем у них был другой сквот. Все же не вечно.

Кащей Стацинский, ехидный и фамильярный, умер в 2010 году в ноябре в больнице «города Провэн», так гласит официальный некролог. На самом деле это пригород Парижа. В «Городе Искусств» французские власти дают пожить год. А потом иди на все четыре стороны. Но хоть так. Хоть в Провэн после.

В этот пригород, в Провэн, он попал, конечно же, не от хорошей жизни, по бедности, конечно же. Уже к 1990‑м годам жить в самом Paris стало совсем дорого.

Но я думаю, если б его подняли из гроба и спросили: «Ну–ка, старик Стацинский, оцени свою жизнь!» — он бы сказал, что прожил жизнь отлично. Совокуплялся с художницами в Москве и с полячками в Париже, ходил по средневековым улицам этого великого Города и по набережным Сены, видел, как буйно цветут вишни в саду у Нотрэ — Дам…

А шедевры, ну, те, кто их создает, все живут своей обязательно мучительной жизнью. Разве не так? Так.

До лета 1954 года я никуда «с» Салтовского поселка не выезжал. В пионерские лагеря меня не посылали, возможно, их вовсе не существовало тогда, а может, не было лагеря у дивизии, где служил отец. Потому и зимой и летом я вертелся на своей родной Салтовке, и в плоть и в кровь впитывал ее грубые и серьезные нравы, пригодившиеся мне потом во взрослой жизни еще как!

Но я не об этом. К лету 1954 года наша квартира номер шесть на улице Поперечной, 22 представляла из себя на две трети студенческое общежитие, так как в двух комнатах обитали наследники умершего в 1951 году майора Печкурова, его дочь и сын, студенты, а в третьей жила наша семья: отец, мать и я, одиннадцатилетний. Так что у нас была молодежная квартира, самому старшему обитателю — моему отцу — было в тот год 36 лет, матери — 33.