Ольга Толмачева: Жаркий день в Гороховке

Я тоже почувствовала в горле ком. Посмотрела на Антонину — и у той в глазах слезы.

— А давайте помянем Колю! — предложила.

Мы сели к столу.

— Хорошо вы жили? Не ругались? — спросила Антонина, закусывая огурцом.

— Как не ругаться — всякое было, — Прасковья вздохнула. Последнее время закладывать стал он маленько. Я к водочке ничего, спокойна. Должно ж в жизни ещё что быть окромя работы: компания, угощение. Только он как–то все в одиночку — мне это не нравилось. Сосед вон выпьет и спать до утра — в постель или на печку. Проспится и снова все ладно, справно. А Коля другой был. Пропустит рюмашку, буйствовать начнёт, все про политику рассуждал. Правители ему, видите ли, не нравились, губернатор. Очень уж расстраивался: и пенсия маленькая, и колхоз загибается. — Ой, — она вдруг опомнилась. — Что же, вы и про это в газету напишете?

— Не напишем! — пообещала я. — Это между нами…

— Между нами говоря, Коля меня порой и поколачивал. — Прасковья перешла на шёпот. — Раз или два было.

— Да ну… — не поверила я.

— Да. А так ничего жили, не жалуюсь. Счастливо. Всем бы так… А давайте споём! — вдруг предложила Прасковья и ее глаза засияли. — Про вечер. Больно уж Коле эта песня по душе была. Слова знаешь? — спросила Антонину.

Та кивнула.

«Ой, то не вечер — то не вечер… Мне малым–мало спало–о–сь…», — заголосили они в два голоса. Пели–выли. Навзрыд, взахлест — словно от нестерпимой боли. Их сильные голоса дрожали, перекрывались, верхние ноты не слушались, поддавались не сразу. Они захлёбывались — не хватало воздуха. Каждая говорила о своём, выстраданном, наболевшем. О своём и об одном и том же. Песня освобождала от тяжести, сердечного груза, выплёскивала скорбь и печаль, — тоску о любимом человеке. Слезы катились из глаз — от тоски ли, от выпитой водки…

— Хорошо поешь ты, справно, — похвалила Прасковья Антонину и фартуком вытерла лицо. — Мне понравилось.

Антонина от похвалы зарделась.

— Только вот в одном месте неправильно, ноту сфальшивила.

— Где это? Не может быть! — возмутилась гостья.

— Как не может — я слышала. У меня ухо острое! — стояла на своем хозяйка.

— Эту песню я, знаешь, сколько раз пела! — воскликнула Антонина.

От моего взгляда певица остыла.

— А это что? — Я поспешила перевести разговор. Показала в фотоальбоме среди фотографий пожелтевшие от времени газетные вырезки. — Какие–то газеты…

— Это? Коля собирал. Очень ему хор Пятницкого нравился. Вот он и вырезал из газет, если статья какая или фото. Там эту песню про вечер я и услышала. Хорошо поют, красиво.

— Любил народные песни?

Листая, я увидела в газете фотографию Антонины в русском кокошнике.

— Очень любил. В Москву даже ездили, на концерт ходили.

— Когда? — встрепенулась Антонина. — В каком году?

— Да не помню уж год–то. Давно было. Славик наш школу окончил — это значит… — Прасковья прикидывала в уме. — А по правде сказать, сдаётся мне, что неспроста он все эти вырезки складывал. — Она сделала паузу и выразительно на нас посмотрела. — Знакомая у него там пела.

— Да ну? И кто же? — вскрикнула я, деланно удивившись.

— Рассказывал мне как–то по пьяни. Любил, говорит, а она в Москву улетела.

— Не ревновали? — спросила я и осторожно посмотрела на Антонину.

Та сидела бледная, притихшая, стараясь не выдать себя, превратившись в слух.

— А что ревновать–то? К телевизору? — Прасковья прыснула в кулак.

Мы засмеялись.

— А мне–то что? Мне хорошо! Концерт посмотрит, расчувствуется. Ко мне на перину лезет — жаркий, до меня охочий. Плохо ли? И ему хорошо, и мне польза. — Она озорно засмеялась. — Коля у меня огненный был. — От переизбытка чувств Прасковья задохнулась. — На него и здесь охота велась. К Люське на лето из города сестра двоюродная приезжала. — Хозяйка захмелела и стала еще разговорчивей. — Так вот она на моего Колю глаз положила. Проходу ему не давала, бесстыдница, глаза мозолила. А он бригадиром в колхозе, ему то в поле, то на ферму — везде на виду. А она за ним! Стыдоба… — Прасковья сокрушённо покачала головой.

— И что? — спросила я.

— Так вот я с Люськой и сестрой её поговорила… — Она показала кулак. — Я тоже женщина горячая… Представляете?

Мы представили и захохотали.

До вечера просидели мы в гостях у Прасковьи. Она все говорила и говорила — то смеясь, то плача о себе, о Коле. Как вставали рано — на заре, отправлялись в поле, как собирали деньги для дома и бани, растили сыновей, а потом провожали их в армию и как она не находила места — очень переживала за старшего, потому как тот служить в Чечню угодил. Но, к счастью, все благополучно решилось.