Ольга Толмачева: Жаркий день в Гороховке

— А что за тунеядцы? Местные? — не поняла я.

— И местные, и из города приезжают, шатаются. Пьёт население–то. — Прасковья вздохнула. — А в деревне всегда есть чем поживиться.

Мы прошли по прибранному двору в пристройку.

— Там у меня огород, — махнула вдаль хозяйка.

Я увидела ухоженные грядки.

— Морковка есть? — спросила.

— И морковка, и лук, и чеснок… Всего понемногу. Хочешь морковку? Пойдём! — Она потянула меня в огород. Мы прошли мимо курятника к грядкам. — Цепляй, земля пушистая, мягкая. Ищи покрупнее. Тащи!

Я легко вытянула за хвост «девицу в темнице» — большую сочную морковку.

— Вон, мой в кадушке.

Я вымыла и захрустела:

— У–у–у! Вкусно!

— А что же не вкусно — на солнце пригрето. А земля–то какая у нас — пух! Здесь у меня баня, — показала хозяйка. — Хорошая у меня баня, справная. Вам бы в баньке попариться! Может, поночуете? Баню запарим? Славная баня — истинно, я не хвалюсь. Колюша старался, строил. Лавки широкие и каменка новая. Оставайтесь, у меня и веничек приготовлен.

— Да какой там париться. — Я повела плечами.

— Правда, спина у тебя непорядок, — вспомнила она. — Но мы это быстро поправим.

Прасковья открыла погреб. На нас дохнуло холодом.

Заткнув подол нарядного — будто концертного — платья, она ловко нырнула в морозное чрево.

— Компот какой любишь? Вишнёвый? Клубничный? — крикнула снизу.

Банки с вареньем, соленьями и маринадами мы внесли в дом и составили у порога.

— Это с собой возьмёте. От меня гостинец. — Прасковья махнула на цветную шеренгу.

Я запротестовала.

— А как же! Без гостинцев нельзя, — не согласилась хозяйка.

Потом она налила из холодной кастрюли, из погреба, в миску сметану и стала размешивать её большой ложкой.

— А теперь скидывай платье, — скомандовала.

— Что? — не поняла я.

— Снимай платьишко–то, не стесняйся! А то запачкаю. Лечить спину тебе буду. Хорошая сметана, жирная — из- под Дуни — моей коровы. — Она облизала ложку.

Мне было трудно сопротивляться. Я находилась в поле её притяжения. От душевного обаяния незатейливой бабы–крестьянки стала безвольной.

Прасковья неспешно двигалась, размеренно, спокойно говорила, словно баюкала, а из глаз на меня проливался тёплый свет. Окутывал и успокаивал. Может, это и есть тыл, защита, о которых сокрушалась Антонина? Я уже не видела её узловатых пальцев, скованных непомерным трудом, загорелого, землистого цвета щёк, глубоких морщин на лице от солнца. И даже неуместный концертный балахон мне нравился. Хотелось слушаться и подчиняться. Плыть по течению. Потому что знала — все на пользу. Вот скажи сейчас Прасковья: «Айда корову доить!» — в закоулках сознания память разыщет и этот древний инстинкт.

Я, не раздумывая, сняла своё маленькое платье и осталась в трусиках. Присела на корточки. Забрала волосы на макушке в пучок, чтоб не испачкать.

Прасковья налила на пылающую спину белой жидкости и корявой ладонью осторожно размазала. Сметана была прохладной, приятной. Мгновенно тушила жар солнца.

— О! — Я осторожно двинула плечами. — О-оо! Не больно! — дёрнула сильнее. — Вы, Прасковья, волшебница!

Она засмеялась:

— Больно худенькая ты, девонька, будто не кормлена.

Я услышала в голосе жалость. Ощутила, как разглядывает.

— Мои–то снохи посправней будут, помясистей. А ты… кожа да кости!

К нам в комнату заглянула Антонина. Я сидела на полу, скрючившись, в молочных подтёках.

— Что, и мужик не протестует? — продолжила пытать хозяйка.

— В смысле?

— Против тощих боков? — Она больно ткнула меня пальцем.

— Нет, нравится — талия, — ответила я.

— Таа–алия! — Прасковья фыркнула. — Вот и моя сноха Настёна все на диетах сидит. Щеки ей, видите ли, больно круглые! Она у нас румяная, ладная, — сказала с уважением. — Утром натрескается блинов с мёдом, а потом на диету. До вечера.

Откинув голову, Прасковья весело засмеялась, обнажив крепкий белозубый рот.

— Хорошая девка! Работящая! А это что же, — она поддела резинку на моих полосках–трусах, — мода такая? Материи что ли сшить не хватило? Правда сказывают, кризис. — Она совсем развеселилась и расхулиганилась.

Подставив ладонь под ложку, чтобы не капало, понесла посуду к умывальнику.

— На, прикройся, — кинула мне простыню. — А ты не обгорела? Давай и тебя намажу, — предложила Антонине.

— Нет, я в тени стояла. — Антонина прислонилась к печке. — Хороший у вас дом, Прасковья. Коля строил?

— А кто же — он. Сам и строил. Сыновья помогали. На все руки был мастер. Как я теперь без него? — воскликнула вдруг хозяйка. — Год прошёл, а я все никак не отойду от горя. Проснусь ночью, рукой пошарю, а нет рядом моего Коленьки… такая тоска… — Она заплакала.