Михаил Однобибл - Очередь

Учетчику было знакомо их состояние, он сам гулял в компаниях, впадавших в раж. Как шутили за городом сезонники, хмелёк – массовая профессия, не требующая специальных навыков. Каждую осень по окончании сезонных работ и дележки общебригадного заработка начиналась короткая бурная гульба. Спадало долгое напряжение рабочих будней, сезонники быстро хмелели, мысли мешались в отуманенных головах. На трезвую голову никто из занятых на общих работах, кроме самых жадных и близоруких, не считал бригадира и учетчика лишними ртами. Зимой, когда остальные сезонники проедают летние запасы, только эти двое, ядро бригады, странствуют в поисках подрядов на будущую весну, а когда тепло открывает фронт работ, бригадир с учетчиком кропотливо подбирают кадры временных рабочих, затем в течение сезона следят за порядком, ведут учет, чтобы при дележе верзилы и горлопаны не обидели трудившихся молча, но сделавших больше. Однако после страды, когда все на несколько дней становились хмельками и предавались разгулу, рабочие бузили и придирались. Ни с того, ни с сего они принимались клеймить бригадира и учетчика загородной бюрократией, хитрованами, якобы нечестно поделившими бригадную выручку. В такие минуты спорить, оправдываться, взывать к логике было бесполезно и унизительно. Должно было пройти время, чтобы выветрился хмель. Закаленный в житейских бурях Рыморь на праздниках урожая держался испытанного правила: проще раствориться в стихии, чем укрыться от нее. Он заодно со всеми хмелел и терял голову. Учетчик тоже раскрепощался и отдыхал от предельной ясности, четкости, сосредоточенности всеобъемлющего учета. Будучи под хмельком, он как-то набросился на здоровяка-филона: тот попортил учетчику кровь, пускался на всякие жульничества, подкладывал камешки в сборы трав, чтобы нагнать вес. Было дело, Рыморь и учетчик спина к спине отбивались от целой бригады мальчишек-шишкобоев. Правда, драться с работягами управленцы отваживались только в мужских коллективах. Из женских после дележки заработка бригадир с учетчиком старались быстрей унести ноги. Они не рассуждали о чести и достоинстве, путали следы и сконфуженно переглядывались. Уже потом, в безопасности, можно было посмеяться над собой. Рыморь говорил, что добрая нектарщица, опившись медовухи, гораздо злей осенней мухи. Сезонницы разных профессий под хмельком свирепели.

Судя по изодранной одежде, по исцарапанным физиономиям, хмельки, ворвавшиеся на дачу, гуляли не первый день. И в город они забрели, потому что не разбирали дороги. Сейчас они были непредсказуемы. Учетчик, наоборот, был трезв, зол, расчетлив. Он затаился в надежде, что хмельки сочтут дом пустым. Если бы дебоширы почувствовали чье-то присутствие внутри, они могли устремиться на штурм, разбить окна. К счастью, хмельки с гиканьем и свистом понеслись дальше, привлеченные чем-то в других дворах, что заметил с вершины яблони коротышка, до того как товарищи свалили его на землю.

День пропал. В сумерках ветер поутих, густо повалил снег, вытягиваясь в метельные струи. Учетчик не мог противиться ощущению заброшенности в темном выстуженном доме в чужом городе. Учетчик вынул внутреннюю раму, распахнул наружные створки окна, надел на плечи вещмешок и мягко спрыгнул на землю. Застоявшаяся кровь толкнулась и загудела в жилах.

Поиск наудачу дома дворничихи оказался труднее, чем он думал. Редкие прохожие, кого он встречал на улицах, то ли страшно торопились, то ли были полностью поглощены борьбой с метелью. Они закрывали лица и ожесточенно махали, заведомо не желая слушать. Он даже не мог различить, служащие от него отворачивались или очередники.

Он вышел на центральную улицу. Мимо, слепя фарами, сияя огромными окнами салона с редкими пассажирами внутри, плавно качаясь на волнах шоссе, пронесся автобус. Знакомый учетчику шофер уверенно сжимал руль и смотрел вперед. Конечно, он не узнал учетчика в случайном путнике на заметенной обочине. Конечно, учетчик при всем желании не мог остановить автобус, так стремительно он надвинулся и промелькнул. Учетчик пересек шоссе и вновь нырнул в темноту.

Долго он брел улочками частного сектора, бесконечными и страшно запутанными. Зорко и неустанно всматривался в снежную пелену в ожидании, когда перед ним вырастет одна из пятиэтажных громад центра, дальше сориентироваться будет проще. Но вместо этого неожиданно вышел к железной дороге. Пересекать ее не следовало. Это учетчик запомнил, когда изучал план города с музейной башни. Он зашагал по насыпи вдоль путей. Тяжелый товарный поезд замедлил ход на изгибе дороги и потянулся мимо, постукивая на стыках. В угрюмой веренице скрипучих старых вагонов учетчик заметил огонь. Когда он приблизился, учетчик увидел бригаду северян, расположившихся на низкой открытой платформе с песком. Жаркий костер из предусмотрительно заброшенных на платформу кряжей освещал заработанное на северах, тюки с одеждой и продовольствием. За тюками прятались от ветра и жались к огню старики. Двое парней в развязанных шапках-ушанках назло метели боролись в окружении молодежи, видимо, ждущей своей очереди погреться в поединке. Северяне не боялись сорваться с края узкой платформы в азарте борьбы. Их не волновало, что зима обогнала ледяным ветром их запоздалый поезд на юг. Они не тушили костер из опасения, что машинист заметит огонь в хвосте изогнувшегося на повороте состава, догадается, что везет самовольно забравшихся в товарняк пассажиров, и сообщит на ближайшую станцию, чтобы их сняли с поезда. Напротив, глазастая молодежь заметила стоящего под насыпью учетчика, узнала в нем своего брата-сезонника. Дружеские руки протянулись глубоко под край платформы. Северяне готовы были подхватить его. Надо было только бежать по ходу поезда, чтобы смягчить рывок, когда руки соединятся. В другой ситуации учетчик откликнулся бы на призыв, не упустил бы счастливую возможность вырваться из городских сетей чудовищной силой движущегося эшелона. Но сейчас только поднял руку в грустном благодарном привете. Со временем он все отчетливее понимал, что надолго предрешил свой путь прозрачным сентябрьским днем, когда догнал конвойную повозку, перерезал конвойный ремень и связал себя с Римой.