Александр Грог - Время своих войн 3-4

Переполз через Лешку, ему все равно, он не обидится, поймет, потому как, вижу, что в полный рост стоит гад в не нашей шинели, белым шарфом у него горло замотано, и свинцом окоп поливает — сверху вниз, прямо под ноги себе. Опустошил магазин, бросил, и второй из своей круглой коробки тянет, вставляет так препокойненько, не торопясь, словно кажний божий день у него с этого начинает. И опять поливать — стволом водит со стороны в сторону. Я как был на четвереньках, так и пошел на него. И не вспомнил, что человек я, до самых его сапог… Только о ноже помнил, что в руке, а про винтовку свою вовсе забыл, будто не было ее никогда. Как понимаю, ее еще раньше забыл — в окопе, когда немцев складывал — прислонил к стеночке, чтоб не мешала.

Развернулся он, когда почувствовал, что рядом встаю в рост, тут его и ударил снизу. Вряд ли он тот нож увидел. Сам его ножом поднимаю, и кажется мне, что это он куда–то вверх уходит, обидно уходит. Не понимаю, что я это делаю. Перехватил его левой рукой за загривок, к себе тяну, чтобы не соскочил, не улетел под небеса. Нельзя их в небеса отпускать, небеса для Лехи. Он выгибается, я к себе, духи учуял от шарфа… и так меня это озлило — сломил, зубами в шарф вцепился. Ноги скользят, разъезжаются. Обмякли оба, разом, будто воздух из нас выпустили. Так на коленях и замерли, обнявшись. Так и помер он. И я не понимаю, помер, али нет.

Не знаю, сколько времени прошло, только понимаю — немца у меня отнимают. Зубы разжать не могу, отрезали кусок шарфа подле лица. Отняли немца, сняли с ножа, ногой спихнули. Ладонь с рукояти не разжать, закостенела. Покричали что–то в уши, не понять, потеребили, разбежались. Сижу.

Видеть стал. Вижу, ротный поверху ходит, как тот фриц. Опять ротный живой, никакая холера его не берет. Где–то карманной пукалкой разжился, ходит постреливает, не понять кого. Может и наших, тех, кому уже край — кишки наружу. Таков уговор был, ежели ноги отдельно валяются, либо кишки по грязи размотаны — пособить. Он больной на голову, ему война в радость, все знают, потому самые дела поручают. Где другим могила, с него как с гуся.

Сижу, кусок шарфа в зубах — рот не разжать — ни проглотить, ни выплюнуть. Вниз смотрю, грызу кусок до крови в деснах, орать хочется, выть, а слезы не текут. Там у блиндажа, стоймя, друг дружку подпирая, товарищи мои мертвые все, и немца того товарищи — всех он их, без разбора.

Сижу, не хочу больше ничего. Наработался. Пульки стали пошлепывать в грязь. Чпок–чпок. А мне то не интересно, равнодушен стал. Ударило в бок. Не пулей, это ротный с налету толканул, прямо на головы, и сам сполз. Ох, нехорошо! Стали мы по этим головам ползти и дальше ползти, лишь бы подальше. Только нож, а винтарь где–то в первых траншеях оставил. И нож–то вроде теперь не мой, а чужой — фрицевский. Чистый трибунал, если винтовку потеряю. Схватил первую железку — отчитаться — волоку. Тяжелая, не наша. Ротный обернулся, обрадовался, перехватил, в первом удобном месте пристроил, и ну поливать — громкая хреновина. Опорознил всю, опять мне сунул. Волоки дальше, пригодится! Коробки стал собирать, обвешался. Так и бредем по окопу, он место выберет, приладится и отводит душу, пока целиком не расстреляет. Потом так же.

Идем, я уже и о ствол руку ожег — хватанул неловко. В очередной раз мне это дело поручил — наладил, привалился спиной к окопной стене.

— Давай, — говорит. — Жарь гадов!

Высунулся — ничего не видать, нет живых.

— Зажигай, — говорит, — какая разница. Пусть думают, что мы тут живы.

Сам голову запрокинул — в небо смотрит. И я посмотрел, потом опять на ротного. Первый раз вижу, чтобы ротный настолько заморился.

Стреляю, раню землю поодаль. Какая–то трассером идет, зарывается, потом вверх взлетает. Отторгает ее земля, не держит. Как и нас к себе не приняла… Мало шрамов ей, что ли, понаделали? Стреляю…

Думаю, никого на всем белом свете не осталось, кроме меня и ротного. Так и пойдем мы по этому окопу до самого Берлина…

А тут стали сползаться на шумовище. И Митяха, из тех Лешенских, что родней мне по дядьке двоюродному приходится — живой, и даже не раненый, и братья Егорины по окопу приковыляли, друг дружку поддерживая — бинты спросили. Еще Кузин–младший сполз — улыбка до ушей, зубы белые…

Семеро нас вместе с ротным, и все, если глянуть, словно с могилы вылезли. Земляные. Глаза блестят.

Тихо стало, по ненормальному тихо. Не бывает так. Стали по сторонам смотреть. Не может так быть, чтобы все контуженные были. Пошли дальше по окопу, а он и обрывается, но не совсем, а ложбиной дальше заросшей, будто лет сто прошло. Грибы понизу растут. Выбрались наверх, осмотрелись, не холм это, а остров маленький — вода кругом краснеется, словно луну кровавую утопили, а дальше туман, ничего не видать.