Александр Лекаренко: Крылья

Постепенно и с некоторыми интуитивными опасениями, Саша начал перетаскивать богатства домой. Опасения его оказались не напрасными, бабка, в конце концов, сожгла в печке большую часть «Науки и жизни» и почти всего «Черного Дракона», но к тому времени Саша уже успел их одолеть. Она также помяла в пальцах плотные страницы альбомов, она даже сунула нос к нежнейшим, теневым прелестям французских красавиц, но, будучи не в состоянии ничего разобрать подслеповатыми глазами в постоянном зимнем полумраке хаты, освещенном лишь огнем очага, с презрением отбросила альбомы прочь, вследствие жесткости и общей непригодности для специфических бытовых нужд.

Саше и в голову не приходило, что порнокартинки могут быть расценены кем–то, как грязные и неприличные, собственно, он и слова–то эти никак не связывал с обнаженным телом — папа с мамой позаботились об этом, для него не было тайн ни в женской, ни в мужской анатомии, ни в отношениях между полами, он не делал различия между порноискусством и творениями Фиделя, Родена или Боттичелли. Очень удивился бы случайный путник, заглянув в крохотную Сашину спальню и увидев над его спартанской кроватью изображение роскошной, обнаженной девицы из французского журнала — девица напоминала Саше его подругу детства, Афродиту Пенорожденную. Но никаких путников не было, никто не приходил и не приезжал в это Богом и людьми забыто село, покрытое то белым снегом, как новым саваном, то снегом грязным, как саваном, гниющим на позабытом трупе.

Но все кончается, закончилась зима, и Саша впервые в жизни увидел живых журавлей. Собственно, зима и не была такой уж страшной, дров было полно, за ними даже не надо было ходить в лес, в бабкином дворе не умещалась гора досок, собранных ею, с поваленных окрестных заборов, еды было вдоволь, даже старый и беззубый дворовый пес питался козьим молоком, с добавленным туда маслом, Саша заметно подрос и даже несколько располнел, у него появилась привычка завязывать свои длинные волосы шнурком на затылке, чтобы не падали на глаза во время чтения и в своей, ставшей коротковатой ночной тунике и латаных валенках на босу ногу, он напоминал то ли аккадийского пастушка, то ли деревенскую девочку, весело и радуясь весеннему солнцу, снующую по двору, по хозяйственным надобностям. Бабка же абсолютно не изменилась, она была совершенно такой же, что и девять месяцев назад и казалось, что и через 90 лет она будет все так же торчать в углу между домом и козьим сараем, в том же платье, в том же платке, в тех же раздолбанных туфлях и бубнить себе под нос, и жестикулировать, беседуя то ли сама с собой, то ли с козой, то ли с только ей видимыми существами.

Впрочем, за эту зиму Саша тоже приобрел привычку разговаривать сам с собой. Разумеется, он не мог читать Мирбо или де Сада, но кое–что из Жюля Верна, кое–что из Эдгара По и французские журналы мог. В процессе чтения он обнаружил, что способен воспринять примерно треть страницы сразу. Но при этом возникли трудности с проговариванием, он начинал забывать, как произносятся те или иные фонемы. Тогда он начал читать вслух и повторять прочитанные тексты по памяти, просто для развлечения. Забавные, наверное, разыгрывались сцены долгими зимними вечерами в заваленной снегами хате — бабка, бубнящая у печи «Отче наш» и Сашуня, декламирующий пересыпанные галльскими скабрезностями пассажи из порножурнала.

Весна вступила в свои права, а затем и лето. Все больше и больше времени проводил Саша в лесу, всматриваясь, вслушиваясь в тайную жизнь вовне и в тайную жизнь в себе. Все глубже тонули в прошлом лица родителей, шум большого города, многоголосица телепрограмм. Не чувствуя, не понимая, не осознавая, Саша все дальше и дальше уходил от людей, которые не были ему нужны. Он не успел войти в человеческое общежитие, когда оказался насильственно отброшенным от его двери и теперь не ощущал никакой потери, ему нечего было терять. Все ближе и ближе подходил он к самому себе, экстерном преодолевая путь, на который другим людям требуется вся жизнь, входя во зрелость прямо из младенчества, без детства, без отрочества, без юности, все явственнее прозревая то тайное лицо, на которое другим людям лишь мельком удается бросить взгляд на пороге смерти.

Минул его шестой день рождения, он его просто не заметил, ровно, как и бабка, плавающая в аквариуме своего безумия. Приперся какой–то древний дед из числа соседствующих живых мертвецов и, опираясь на клюку, щуря полуслепые глаза, спросил, — Ты чья, девочка?