Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака

— А что Мила?

— Через несколько лет Мила сказала, что она лишь потом поняла Гошу. Когда целый год ей хотелось лежать, от всех отвернувшись.

— Ну, не знаю, Иринушка… Мы все когда–то умрем. Когда Таню Седых хоронили, Фаина что–то уж так расстроилась… А ведь рак — это что? Нужно просто от жизни отвернуться. Таня от жизни отвернулась, ее рак и настиг. Что уж тут делать, если человек жить не хочет. А Майоров? Майоров осуждает самоубийц?

— Он про Гошку и слушать не хотел. Мы ведь уже после познакомились. Стихи о Гоше он не любил. Говорил, Ленька из смерти друга сделал эстетический факт.

— Неплохая идея, а, Иринушка?! Ты–то не хочешь о нем написать? Сколько тебе еще повесть дописывать? Да повесть, повесть, не стесняйся, это уже не рассказ. Что ты расскажешь мне по–английски сегодня?

Мои истории истощались, я выбирала их с двух сторон, по восходящей из детской и по нисходящей из взрослой жизни. В последнюю очередь я добралась до первого курса и стала раскапывать летопись общежития. На младших курсах мехматяне жили в отдельном корпусе, пятиэтажной кирпичной коробке, где внизу находились читалки и душевые, вверху, с третьего по пятый этаж, жили мальчики, а на втором этаже девочки: сорок пять комнат, в концах коридора удобства. В дни ХХV съезда КПСС нам запретили оставлять в умывалке тазики с бельем. Случался и другой дискомфорт. Одну из душевых закрывали на ремонт, и тогда четные числа становились мужскими, а нечетные женскими. Дни порой путали. Если месяц был «с днем», то за тридцать первым следовало еще одно нечетное число. Первого числа кто–нибудь из математических умников с мылом в руке и полотенцем на плече задумчиво вплывал в раздевалку и, заслышав визг, застывал на пороге. Полуодетые порозовевшие девочки убегали в душевую и оттуда, перекрывая шум падающей воды, командовали: «Закрой дверь! С той стороны закрой, придурок!» После этого выходили в коридор тихой стайкой, присмиревшие, в байковых халатиках, в махровых чалмах. А случалось, и ночью, особенно в сессию, кто–то из мальчиков, возвращаясь, обессиленный, из читалки, не докручивал этажи, толкал незапертую дверь, бросал в темноте на стол конспекты и уже начинал стягивать футболку, когда с ближайшей кровати поднималась голова в бигуди и сонно спрашивала: «Татьян, это ты?» Убегая, не каждый вспоминал о конспектах. Но их возвращали.

Когда мы перешли на третий курс, иногородних девочек набралось чуть меньше, и к нам добавили парней–философов, рабфаковцев, всего–то две комнаты — они тут же заняли умывалку и туалет. Не смущались и не краснели, заявив: пусть один конец коридора будет женским, другой мужским. Сорок три комнаты и две. Убедить их не удалось. Взять силой не удалось: мы приклеили букву «Ж», они и внимания не обращали на нашу букву, их не сконфузила бы любая ситуация… Несколько дней мы мучились в очереди, чистили зубы на кухне, в конце концов отрядили старосту к директору Дома студентов,

глубокоуважаемому Мухтару Дмитриевичу. (Только так писали заявления на его имя: «Глубокоуважаемый Мухтар Дмитриевич!») Но сначала мы старосту выбрали: красавицу, блондинку с роскошными волосами, высокую, бойкую на язык. Косметику и одежду собирали всем этажом, и до сих пор мне приятно, что пригодилась зеленая кофта бабы Тасиной вязки, — мы победили.

Полгода спустя один из философов женился на нашей блондинке, другой женился на самой красивой девочке с младшего курса. Тот, что женился на младшекурснице, изменил ей со всеми девчонками из ее комнаты — с одной через год, с другой через два, — в разное время, но со всеми. Они были подругами, они казались такими славными, и он это разглядел. А в нем–то не было почти ничего, лишь обаяние бабника…

— А ты, Иринушка…

— Что я?

— Нет, я не то хотел сказать. Я знаю, что ты никогда не изменяла мужу.

— Откуда ты знаешь?

— Ты же сама мне сказала.

— Я не говорила такого!

Краснею: глупейшее положение. Дело не в том, изменяла или не изменяла. Я помню все, что говорила Чмутову, понимая, что это может разнестись по всему городу, а город не знал меня ни девочкой, ни студенткой. Я не хочу дистиллированной репутации, в ней нет вкуса, может, поэтому я и пишу рассказ о любви.

Рассказ разрастался, жил своей жизнью, ему почти не мешали. Маша улетела в Болгарию, маляры побелили фасад и исчезли, я забросила автокурсы, а Толик смеялся, что у меня глаз блестит, как у новобрачной. Я вновь попыталась увильнуть от уроков, но Чмутов стал просить деньги вперед, и мне пришлось хоть изредка с ним встречаться. Они с Ларисой продолжали мне помогать. Давать консультации, как обуздать компьютер. Искать в энциклопедии картинку с грузинским флагом. Выяснять, употреблялись ли те или иные словечки в девяностом году. Как–то Лариса сказала: