Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака

— Послушай, Ленчик! У Гоши ведь мама — директор турбазы.

— И что?

— Ты можешь с Машей туда поехать — наверное, и я смогу. Это ведь на Волге? Позвони–ка Гоше!

Выходной день, льготный тариф, мы заказали щедро, минут семь или десять, а Гоша разговаривал неохотно, травмируя Ленину щепетильность. Я выхватила трубку на последней минуте:

— Гошка, привет! — Я разлетелась, демонстрируя дружелюбие. Прошлым летом я ехала на смену им с Женей и не должна была их застать, но не стала ждать «своего» кукурузника, улетела в другое село и тряслась целый час на частнике, чтоб увидеться минут на десять. Гоша и сам потом прилетал баламутить море. — Гоша, ты что, не жаждешь встретиться?

Он отвечал вяло, почти через силу:

— Ну, почему… Жажду… Здравствуй, коли не шутишь. Ты, говорят, беременна? Удачного разрешеньица!

Мы с Леней расстроились, что он не обрадовался, совсем не обрадовался — голос был слаб, равнодушен, как в больнице, где он лежал, привязанный за ноги.

— Иринушка, уж не хочешь ли ты мне сказать, что теперь знаешь, что такое смерть?

В субботу, в последние майские выходные, я уехала к маме на дачу, а Леня остался писать методичку. С утра в понедельник я не заехала домой: с электрички до института гораздо ближе. Я позвонила после лекции, мне ответила баба Тася:

— Леня в Москве в командировке. Какая командировка?.. Не знаю я, сами разбирайтесь!

Она отдала трубку маме, но мама ничего не прояснила, и весь путь в троллейбусе с Уралмаша я ломала голову, что же случилось. Мама врать не умеет, не хочет уметь, будто Леня сбежал, и ее тянет высказаться… Что за глупости, Леня не может сбежать! Что–то нереальное происходит. И мама не договаривает — на нее это так не похоже… Ни одно другое событие я не помню так — как любительское кино, снятое из моей головы. Камера дергается, не держит кадр, скользит по квартире, с трудом наводит фокус и вдруг зависла: стол с материалами для методички и два голоса, один мой.

— Какая командировка? В выходные? — бумаги разбросаны, работа брошена.

— Ириночка, не волнуйся, тебе нельзя.

— Да я не волнуюсь! Что за командировка?

У мамы такое лицо, будто ее вынуждают сказать нецензурное слово:

— Ирина, он уехал не в Москву, в Николаев.

Вновь в кадре стол. Материалы для методички. Ну, не придумал же он все это! Что за лицо у мамы? Я не поверю ни одному плохому слову, что она скажет сейчас про Леньку. А она сейчас скажет — насчет Милочки, они с бабушкой могут. Вот она уже говорит:

— Звонила Мила. Несчастье с Гошей.

Поползла трещина. Рвется время.

— Он прыгнул с балкона.

Я не хочу в это будущее. Трещина ширится. Боюсь услышать, не хочу это знать. Пятый этаж. Цепляюсь:

— Гоша в больнице?

— Он умер.

— Как… умер? Совсем? Это точно?

Он провалился — я перепрыгнула. Не знаю, как это было у Лени. Но мы живем теперь в другом времени, за каньоном.

— Если б у Гоши была возможность делиться результатами, видеть мир… — сказала Мила. Мы сидели на травке на газоне у Тель — Авивского университета, и Мила рассказывала о своих конференциях: Швейцария, Париж, Рио–де Жанейро. Был День Победы, девятое мая.

Вечером Милочкин отец в орденах и медалях вернулся из клуба ветеранов. Сели ужинать, он разлил вино: сначала тост за Победу, потом: «Помянем Гошу». Когда–то десять лет назад, в первые дни кошмара, он объявил Гошу дезертиром, а Леня отчаянно спорил: Гоша хотел всем доказать, показать…

— Да при чем здесь конференции! — возразил Леня, когда по Тель — Авивской набережной мы возвращались с ним в отель. — Я виноват перед Гошей. Гоша стал настоящим поэтом, а я не заметил. Не услышал. Продолжал поучать.

Шеф говорил мне со слов Арнольда, что у Гоши был редкий дар: искривлять пространство, множить измерения и легко переносить на бумагу проекции. Арнольд порой обращался к Гоше, когда надо было проиллюстрировать результат.

Гоша составил первый Ленин сборник, рукописный, будто сложил объемную снежинку — красивый фокус из плоских листов. Сложенные особенным порядком, стихи засверкали, заискрились, сборник стал нежным и хрупким, он назывался «Сны». Леня долго брал листочки из той папки, читал, показывал, иногда обновлял, но сам печатать не умел, про нумерацию забывал и со временем потерял оглавление. Когда Гошка погиб, снежинка рассыпалась, и как бы потом мы ни составляли сборник — тех «Снов» уже не увидели. Все изменилось.

Леню напечатали — в не авангардном номере «Урала». Пять стихов, редакторский выбор, четыре из них мне очень нравились, но вся публикация — как плохой салат оливье: подквашенный огурец лучше бы к водке, колбасу — с горошком, картошку вообще не остужать. Когда о Лене упомянули в «Литературке», я не сразу смогла понять, что пишут, — в висках стучало, и перехватывало дыхание. Я испугалась. Наконец разобралась: мимоходом хвалят, немного цитируют, заносят в список поэтов, для которых важен культурный слой. Я обрадовалась: Леня станет активнее, появится стимул. Но Леня писал точно так же, как раньше. Мне казалось, он и со словом не мучился. Бормотал над бумажкой. Потом соскакивал: «Послушай, я стих написал…» Я напрягалась, мне редко нравилось новое, я плохо улавливала на слух, цеплялась за огрехи. Леня отмахивался и, если сразу не исправлял, бежал вперед, как мой шеф, легко прыгая через лужи.