Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака

— Покажи мне те фотографии.

— Я не могу, не могу найти в библиотеке коробку. Там письма, стихи. Я читала их сразу, когда Леня получал. И потом… когда прошло много времени. Когда все стало вдруг настоящим: его боль и невозможность жить. И любовь. Каждое письмо — о любви, почему я не видела раньше?

— Что ты не видела?

— Как он любил Леню.

— А он любил Леню?! Так он был гей?! Нет? Ну, может быть, скрытый гей?

— Нет–нет. Глупо, но я тоже об этом думала, когда поняла… Как не хватало ему только писем. И телефона. У нас не было автоматической связи, звонили редко, разговор прерывали, и он писал: «Телефонную трубку и вовсе б разбил»… Я думаю, что сейчас он бы точно разбил что–нибудь — если б

услышал, что я говорю. Ты должен просто мне поверить. Что можно любить так… как мужчина мужчину.

И как поэта. Или как поэта? А как любить поэта в друге? — в другом! Любить кого–то в себе — не загадка: побеждать на олимпиадах, беречь музыкальные пальцы или драгоценное светлое время, ощутить однажды: «Я гений!» — и вспоминать, переживать заново то мгновенье, когда написал, спел, додумался, собрал всю волю в кулак или, наоборот, «совсем отчаялся и вдруг увидел», а потом самому себе удивляться, делиться с людьми — люди любят успех, неправда, что они его не прощают, просто людям надо позволить влезть в твою шкуру. Эти голливудские хэппи–энды…

Гоша не дожил до видеоэры. Гоша не дожил до Лениной публикации. До «пробивания брешей», до возвращения имен. И до компьютеров — на компьютерном календаре я отщелкиваю вспять пятнадцать лет, вот он, май 1986‑го. Когда я вернулась из Москвы, Леня получил письмо из Николаева. Гоша написал его в тот же день, что и Славкиным трусам, — в воскресенье, четвертого мая.

Здравствуй, Ленечка!

Хочу, может быть, немножко помочь тебе вернее разобраться с предыдущим моим письмом. Не прими это за упрек в недогадливости — я и сам не слишком понимал, что пишу, но лишь бесконечно ЧУВСТВОВАЛ. Сейчас относительно успокоился (именно из–за письма!) и больше ПОНИМАЮ.

Прежде всего учти, что я вовсе не раскис, кислое время (и какое кислое!) было, но прошло. Именно в кислые времена было труднее всего писать и более всего хотелось ругаться. Теперь не то. Мои неуклюжие враки насчет пропавшего письма я и в самом деле воспринимал как озорство. Хотел этим и себя, и, надеялся, тебя вывести из шокового состояния. Шутка не удалась. Прости еще раз. (Здесь вот не могу удержаться, чтоб не посетовать: как долго держимся на одной теме — ибо долго по времени, не по письмам…)

Сегодня удивительная ночь — шумят деревья. Едва удержался, чтоб не поставить последние два слова в кавычки — не для иронии, а как символ. Смертельно устал молчать, потому с самым напряженным вниманием слежу за тем, как снова открывается слух, зрение… (вот с обонянием придется подождать — свирепые сопли!).

Раньше в дневнике в такие периоды писал примерно так: «Опять чувствую силы…» Сейчас же сил не чувствую, но отчаянно желаю их. Потому мне сейчас, как никогда, нужны твои письма. (Твои в первую очередь!!!)

Несколько деловых вопросов:

1) По телефону ты называл несколько имен от литературы. Пожалуйста, — на бумажку и с комментариями и источниками (то бишь изданиями).

2) От общих знакомых — некие смутные слухи о твоих славных походах на местные издательства. Нельзя ли живописать их с достойным юмором? Меня это правда очень интересует.

И последнее (опять старая тема): короткие письма пишу — исключительно, чтоб их не задерживать. И рад бы написать более длинное, чтоб только тебе угодить, но боюсь — залежится. Будет тема — напишу длинное. И тебя прошу: длинные пусть идут своим чередом, я понимаю, что это трудно и не сразу, но между тем пиши и короткие.

Целую.

Твой до гробовой доски

Гоша

Воскресенья, как указатели в том мае: четвертого Гоша написал два письма, одиннадцатого я вернулась в Свердловск, восемнадцатого сидели дома. Леня писал письмо, живописал с достойным юмором, я придумывала контрольную по динамике, страдала без свежего воздуха и планировала отдых. В сентябре мне рожать… Прошлым летом я выпросила отпуск в награду за «Мальчика и крокодила», рванула к морю с тремя пересадками, чтоб, выведав у лагерной поварихи, где живут молодые отцы с двумя девочками, объяснить, кем я‑то им прихожусь, и услышать истошно украинское: «Сумасшедшая женщина!!! В таку даль с малой! Отправить мужчину! И хоть бы у Крым: Судак чи Евпаторию! В таку дыру! С мядузами!»