Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака

Катастрофы не произошло. Леньке не раз доставалось на студии МГУ, всем доставалось, но… рукописи не портили. Он кивнул: «А что я вам говорил?» Он давно решил, что бессмысленно суетиться, жил грустно, писал мрачно — даже Гошка, не отличавшийся оптимизмом Гошка, беспокоился:

«Ленечка! Тревожно мне твое письмо. Зачем ты болен?.. Неправда, что стих твой недоношен — в нем четкость вопля, так что и в Николаеве я услышал его. И не «пылающий», но «сгорающий» разум диктовал его тебе. И обычные твои рассуждения о Поэте здесь насквозь больны. Ленечка, помнишь: «Прыжок — и я в уме»? Боже упаси, я вовсе не предлагаю тебе прыгать, хотя по себе знаю целительное действие такого свершения. Но хоть туфлю в окно выкинь!..

Зачем ты болен? Ленечка!..»

Как когда–то Арнольд, Гошин руководитель, я верила в живительность других действий, я пыталась вытащить Леню на лыжах, договаривалась: если в субботу на книжной яме, то в воскресенье со мной в лесу. Он стал скрывать походы на яму, потом и вовсе залег на диван. С книгами. На все субботы и воскресенья. Моя баба Тася сердилась:

— Ирина, ты почему же не борешься! Он — алкоголик, книжный алкоголик, неужто не видишь? — Себе она ставила «хлебный диабет»: — Все время хлеб захачиваю. Это же ненормально. Тянет на хлеб, как при сахарном диабете на сладкое.

Это верно, у бабушки был в крови хлеб, а у Лени — книги.

Я считала, пора заводить второго ребенка, а Леню мучило, что скоро тридцать, он так ничего и не успеет. Из командировок я приезжала с жаждой деятельности, с энергией зависти: все наши уже родили вторых детей, Ганины все еще ходят в походы, даже с маленьким, шкипер был прав, нужен спорт и воздух. А Леня ставил кассеты Галича: «Ты послушай, послушай…» Но меня не тянуло на беспросветное. Как и на Ленины стихи, что нравились Гоше:

В тифозном бараке ночи

Среди мирового бреда

Единственным санитаром

Пылающий разум мой…

Мой разум отключался на первых же строчках. Правда, Гоша и сам писал невесело. Он просил, чтоб Леня отвечал ему чаще, Гошка пропадал без собеседника. Леня послал ему отзыв на стихи, Гоша письмо не получил и страдал, что Ленечка не ответил, заболел с расстройства шейным хондрозом, не смог отбиться от злой хандры, жаловался Ганиным и моему шефу, добился того, что все его жалели, а на Леню сердились, хотя и не могли ничего объяснить, кроме: «Гоша действительно очень страдает». Восстановив злополучное письмо по черновикам, Леня послал Гоше копию, и тут выяснилось: пропажа была мистификацией, Гоша признался, что получил оригинал вовремя, но не мог объяснить, зачем соврал.

Отступала очередная зима. Я поехала навстречу теплу, в Москву — по чужому студику, пока живот был не так заметен. Встретилась с шефом, он сказал: «Беспокоюсь за Гошу. Гоша прислал слишком мрачное письмо». Шеф сказал об этом в метро, было шумно, я отмахнулась, мол, стиль у них с Ленькой такой. Шеф протянул листок со стишком:

Ходит–бродит сука под забором,

Под которым сдохнуть я хотел;

Сгнили доски под ее надзором —

И забор остался не у дел.

Но одну мечту в себе лелею,

Вижу и во сне и наяву:

Эту суку, как свою Лилею,

Может, я еще переживу?

В письме был постскриптум: «А какие Ваши планы на этот счет?» Я знала, что Гоша писал и Арнольду, тот отвечал сухо: «Георгий! В настоящее время меня интересуют следующие вопросы…» И приводил список глобальных математических проблем.

На следующий день мы с Ганиными и с отцом Ганина гуляли в Нескучном саду. Был настоящий День Победы: солнечно, даже жарко, духовой оркестр, встречи однополчан, Славкин отец в орденах и медалях. Славкин отец подарил внучке Хоттабыча, сувенирную куклу с блестящей гладкой бородой, в оранжевых шелковых шароварах — у меня в детстве был такой же, и я гадала, не достали ли Хоттабыча из серванта. Когда возвращались, Слава вынул из ящика почту, открытки ко Дню Победы и письмо из Николаева, очень смешное письмо Славкиным трусам, за неграмотностью собственных трусов написанное Гошей. Гошкины трусы прощались со Славкиными перед смертью. Мы очень смеялись…

— Расскажи. Расскажи мне, каким он был.

— Он умел радоваться, как никто. Они с Леней проводили отпуск на Азовском море. Около Николаева.

— Там тоже была чья–то дача?

— Нет. Там был студенческий лагерь. Леня с Гошей жили с детьми у моря. Гошиной дочери восемь лет, Маше три.

Я не знаю, что, собственно, я рассказываю. Никакого сюжета нет. Мила в Николаеве с грудной малышкой, я в Свердловске программирую «Мальчика и крокодила», мужья с детьми живут на проходной веранде. Леня нырял за рыбой–иглой, заработал отит, теперь ходит в ушном компрессе, из бинтов торчит бородища. Гоша выглядит не менее экзотично: тощий, смуглый, широкоплечий, бритая наголо голова острым яйцом, испанская бородка. Фотографируясь, они подставляют друг другу за голову таз, круглый, как нимб, таз только один, и потому на всех фотографиях один святой и один простой смертный. Оба счастливы.