Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака

На следующий день я ждала. Не торопилась в машинный корпус. И вдруг почувствовала, что не тороплюсь не я одна: Кира с Ольгой тоже напрягают ушки. В нашей комнате, просторной и светлой, как школьный класс, все сидели лицом к окну, спиной к двери — входящих приветствовали, не оборачиваясь. Глебов стол стоял у окна. Раздались его шаги и «Привет!», все в ответ что–то хмыкнули, никто не пошевелился. Я обернулась откровенно и ласково:

— Ну что? Мама довольна?

— Вроде да. Но бабушке не понравилось.

Девчонки накинулись на меня в туалете.

— Бабушке не понравилась невеста? Пашина невеста?

— А разве Паша женится?

— Ну, ты спросила, а он сказал: «Бабушке не понравилась»!

Пришлось объясняться — мне уж и так все завидовали: Глеб считался абсолютно неприступной вершиной. Покоряя вершину, я старалась не забывать о других. «Эта сволочь одевается в «Березке», — фыркнула Ольга, и я передала Глебу ее слова. Глеб взвыл: «Вранье!» — и стал с ней предельно внимателен. С Кирой я обошлась иначе. Мы работали за одним столом, когда Кира пришла в новой блузке, долго расправляла рюшечки, меняла туфельки, и я притворно заворчала:

— Кира, не мешай заниматься. — Я сидела у стены, и она не видела мое мини. Не подозревая подвоха, Кира вступила в игру:

— Чем я мешаю?

— Пахнешь тут духами, шуршишь нарядами…

— Сама молчи!! Еще хуже! — взорвался Глеб.

Это был неслыханный комплимент. Через день мы гуляли с ним в парке Горького.

Кто забыл детский сад, кто не забыл. Я помню все: запах угольного шлака у зимней котельной, овощное рагу с разжиженной картошкой и разговоры нянечки с воспитательницей в тихий час. Они шептались:

— Говорит, будешь слушаться, все будет хорошо. Говорит, ихнее село богатое. У них же, у хохлов, хозяйство крепкое. А я боюсь, Лидия Филипповна: если станешь ! А как не стану?

— Вот именно, Галя, а как не станешь, а если не станешь?

У воспитательницы была взрослая дочь, а у дочери — молодой человек .

— Я иду по двору, а он пятится, пятится и машет ей, машет, а Танюшка моя на балконе стоит, ручку держит вот так и смотрит на него, смотрит…

Помню стыдный поступок: вцепилась в подружку. В бешенстве, в щеку, до крови — неправедно, разозлясь из–за пустяка. Потом лежала на раскладушке и расчесывала царапину у локтя, чтобы наврать: она первая начала . Меня наказали, не помню как, никто и не посмотрел на мою царапину. Со мной беседовал папа подружки, это помню, и почему–то стыдно до сих пор.

…Ну не вытаскивается из памяти, как ни стараюсь! Ни стыдно, ни сладко — просто неловко, что–то такое я отмочила, как–то пристала к Глебу. Мы остались в комнате вдвоем. Майским вечером. Он читал мой текст, делал замечания. Я сидела и радовалась, что все получается. Он сидел — одни прямые углы. Сто девяносто два сантиметра хорошей осанки. Он был намного выше меня, вряд ли я могла его чмокнуть в щеку. Наверно, прижалась к руке или погладила по щеке. Глеб тут же взревел. Вскочил как ошпаренный.

— Ты что делаешь!

Я покраснела, тоже вскочила:

— Да ничего страшного, успокойся!! Ну, что ты, в самом деле… — я пришла в себя. — Ты ж разрешил мне за собою ухаживать!

— Но не тогда, когда я читаю твой диссер!

— О, господи! Да не трону, садись, не волнуйся. Глеб… Ты читаешь, ты занят, ты меня учишь. А я тут рядом сижу, благодарность испытываю. Уж и нельзя… О чем ты думаешь, когда смотришь в окно?

— Представляю, как иду под парусом. Какой ветер, как я его ловлю…

— А я просто смотрю на тебя, просто думаю: «Глеб». Как ты ужинаешь — с мамой и папой, с братом и бабушкой. Винегрет и рыбный пирог… И с девчонками мы тебя обсуждаем.

— Хорошо или плохо?

— Мы гадаем, ты «трам–пам–пам», — я проинтонировала слово «девственник», — или нет. Кира думает, что да, и что это хорошо. Я думаю, что нет и что это гораздо лучше.

— Что еще там за «трам–пам–пам»?

— Уж точно не цифра семь. Но Ольга считает, что ты в любом случае сволочь.

Назавтра я написала ему письмо.

Ну, подумаешь, Глеб, что я слегка в тебя влюбилась. Или не слегка. Это чувство так украшает мою жизнь… И мне нравилось в парке Горького, что все целовались, а мы нет.

Знаешь, мне приснился сон — в духе Ивлина Во. Будто бы что–то произошло между нами, но во сне этого не было. Был только ты в халате в английском кресле за утренним кофе, уткнувшийся в свою газету. И я — тоже в кресле, в халате, с газетой. Это первое наше утро, но светская хроника в заголовках уже анонсирует наш роман.