Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака

Бабушка не признавала аптечных бинтов: «Никуда негодно тянутся». Из старых маек она вырезала полоски, сшивала их в длинную ленту, все это и было намотано на голове моей бедной Маши. Леня в морозы носил ее в поликлинику, простудился, схватил ангину — ему тоже тянула руки наша ноша. Леню выворачивало от еды, температура не падала уже неделю, а миндалины обросли колонией бледных поганок. Я намотала на спицу ватку, обмакнула в Машину водку и, преодолевая встречный кашель и Ленины стоны, сковырнула поганки одну за другой. Через полчаса ртутный столбик едва дотянул до тридцати семи с половиной, через час счастливо порозовевший Леня рассказывал про ревнивую заочницу, а еще через несколько лет мне сказали, что мой метод лечения был смертельно опасен.

Леня преподавал в пединституте основы права. Его приписали к кафедре научного коммунизма, где работало несколько старых дев, всякий раз кафедра заседала по четыре часа. Леня очень старался ускорить ход дискуссий, за что получил репутацию циника, но дважды уступил свою очередь в члены КПСС — не пожадничал, не поторопил карьеру — это оценили. Его выбрали председателем товарищеского суда и дали дело об измене. Супружеской. Истица, студентка–заочница, застала в общежитии мужа с ответчицей, она все видела в замочную скважину. Суд обсуждал, что именно она видела. Леня в те дни экономил на парикмахерской и походил на молодого Карла Маркса, все невольно обращались к нему. Он молчал, кривил рот, тряс коленкой, вдруг глянул на часы: он опаздывал в детский сад!

— Простите, вы девственница? — перебил он ответчицу посреди слезной речи.

— Нет, — растерялась та. Все растерялись. Но председатель товарищеского суда радостно возвестил:

— В таком случае факт прелюбодеяния ни подтвердить, ни опровергнуть невозможно! — собрал судебные бумаги и выбежал вон из зала.

Я думала, что всю жизнь проживу при Брежневе, он был с бабушкой с одного года, но за бабушку я с детства побаивалась, а за Брежнева — никогда. Я представляла, как защитится Леня, потом я, буду работать в институте на Ковалевской, заведу байдарочную компанию и второго ребенка, буду почитывать самиздат, ездить на конференции. Напишу докторскую, если Красовский окажется хорошим шефом. Но Брежнева сменил Андропов, я собралась жить при нем, а он вдруг умер — пока я лечила Ленины гланды.

Москва прощается с товарищем Андроповым, в свердловском аэропорту проверяют прописку, в столицу пускают лишь с постоянной — у меня нет вообще никакой. Командированные клянутся не ходить в Дом Союзов, но им принудительно оформляют возврат билетов. Леня растерян, а я‑то знаю, что все получится. Представив себя девочкой в сарафанчике, иду не к стойке регистрации — к лейтенанту КГБ, показываю паспорт, прошлые прописки и лепечу все подряд: про свою пневмонию, диссертацию и институт, про Машины уши, Ленины гланды и Центр управления полетом. Очень искренно вру: «Я даже шефа не предупредила!» Мой Карл Маркс едва успевает расцеловать меня на прощанье.

Как же мне теперь мешали стулья, что Мила с Гошей двигали над головой! Мила пришла в себя и приглашала заходить, Гоша скучал: «Постучала бы шваброй…», но рядом с ними мне было хуже, чем в одиночестве, и все эмоции я унесла в институт.

Я вдруг перестала стесняться высоколобых мэнээсов, увидев, что это просто мальчишки, которые боятся не достичь величия своих шефов: прошло и десять, и двадцать лет после полета Гагарина, а советский человек так и не высадился на Луне. Пока я нянчила Машу, в отделе появились две девушки, Кира и Ольга, обе влюбленные в одного, хотя могли бы влюбиться в разных — Глеба и Павла, братьев–близнецов с папой членкором и мамой доцентом, высоких, ладных, русоволосых, мастеров парусного спорта и кандидатов наук — но Павел работал в другом институте. Мы считали, что наш Глеб гораздо интереснее , хотя чужие их вообще не различали. Глеб был фантастически застенчив. Младшая девушка, Кира, тоже была застенчива и, едва поздоровавшись, убегала на ЭВМ. Она вовсе не была дурнушкой, но за ее мамой в былые годы ухаживали наши профессора, и Кира стеснялась, что совсем не похожа на мать. Ольге было под тридцать, она одевалась скучно, закручивала волосы в бабушкин узел и обо всех одушевленных предметах имела мнение «сволочь», а обо всех неодушевленных — «дерьмо». Ольга поведала мне с усмешкой, что Кира вздыхает о шкипере, и я тут же все поняла о ней самой. Мне захотелось в этом участвовать. Я подружилась с Кирой, что–то похвалила, о чем–то спросила и, узнав, что она рисует, попросила показать работы. После этого Кира развесила на стенках акварельки и расставила на подоконниках цветы, Ольга принесла варенье и кипятильник. Мне было нечего приносить — я лишь привносила , но теперь комната наполнилась чем–то иным, кроме мужской математической спеси. У нас заклубилась атмосфера, завелись традиции и фольклор. Стало легче пропадать на машине . За чаем играли в глупые игры. Накануне Восьмого марта гадали по числам, Глебу выпало семь.