Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака

Сначала я была даже рада ее внедрению, мне надоели разговоры о смысле жизни вместо самой жизни, и мне нравилось, когда Лене было перед кем блеснуть. Мила казалась мне идеальной партнершей для перепалок: их споры звучали не хуже, чем походное «Здравствуй, Бим!» — «Здравствуй, Бом!» Мила прищуривала глаз, выпускала сигаретный дым, говорила что–нибудь изысканно–циничное о любви или о поэзии, Леня, забыв иронию, бросался отстаивать идеалы , тут–то она и пронзала его острым жалом.

— Мила, по–моему, он влюбился в тебя! — ликовала я на зрительской трибуне. — Почему ты с ним так безжалостна?

— Ирина, если я тоже влюблюсь, тебе это не понравится. Для меня любовь — страсть, а не переписка с друзьями.

Наш школьный роман с расставанием на два года и свадьбой в восемнадцать лет казался Миле неубедительным. На первом курсе она подтрунивала над тем, что я вяжу модный шарф для жениха. Я связала больше трех метров, а Мила спрашивала, каждую ли петельку я провязываю с одинаковым чувством. Ей многое в нашей жизни казалось неубедительным: наше кулинарное усердие, наши байдарки, лыжи, друзья, даже наша одежда — ей было странно, что мы одеваемся, как пижоны. Не справляясь с ее насмешками, я стремилась в привычное русло, развлекала любимыми байками: про речку Вишеру, про Галку со Славочкой…

— Вы уже полгода мне рассказываете про совершенно незнакомого Ганина, — ворчала Мила, — и еще про походы и ваш школьный роман.

— Так это же лучшее, что у нас в жизни было! — оправдывалась я. Я старалась играть хорошую девочку, но Лене все больше нравилась исполнительница другой роли… Она ходила по общежитию в красном халате с воланами, она завела ухажеров и, покуривая, разбирала их достоинства:

— Вот Жорж — абсолютный брюнет. Негр. Кажется, должен быть страстным, а такой ласковый…

— Мила, что ты говоришь… — смущалась я.

Она красиво выгибала бровь.

— А что, по–твоему, должна говорить женщина, которую не любит муж?

— Да он любит тебя, Гоша, скажи…

— Перестань, — Мила морщилась, как от боли.

«Жизнь богаче морального кодекса сестер Каменских!» — воспитывал Леня, он дулся, что я не отдалась ему до свадьбы, и дразнил меня в честь моей мамы девушкой Каменских. Я уже знала, что жизнь богаче любого морального кодекса, но на этот раз у меня была невыигрышная позиция. Я замечала, как Леня оживляется с приходом Милы, она замечала мой настороженный взгляд… Легко, когда ревнуют к тебе. Пожмешь плечиками — просто слушали музыку… Я свела их с Галочкой и со Славкой, но Гоша с Милой остались Лениной компанией. Я невзлюбила их дверь с бульдогом. Я пропадала на ЭВМ, а у них была пишущая машинка, пластинки, свечи, умные разговоры. Лене хотелось завоевать Милу хотя бы как читательницу, но ей не нравился даже Кушнер!

— Это просто какой–то Скушнер, — возвращала она сборник с бахромой Лениных закладок, — зачем писать стихи о скатерти?

Леня бился за Кушнера, как бьются за единственную любовь.

— Случилось страшное, — призналась как–то Мила, — мне понравился Кушнер.

С тех пор мне стало труднее уезжать в институт. Вернувшись, я досаждала Лене ревнивыми расспросами и устраивала скандалы. Бушевала весна. Однажды в мае я придумала, как провести хоть вечер без нее : по дороге в институт выберу в афише спектакль, Леня позвонит, мы встретимся у театра. Весь день я спрашивала, прибегая с машины: «Мне не звонили?» — и продиралась сквозь коммутаторы, институтский и общежитский, но ни в нашей, ни в их комнате не отвечали. По дороге домой, в метро, я репетировала упреки — их оказалось некому излагать. Пустая комната. Даже без записки. Я села на кровать — с сумкой, в плащике… Вдруг заглянула Мила.

— С Гошей несчастье, он сломал две ноги… Гоша в больнице, — Мила пальцами провела под глазами.

Зачем она плачет? Она как–то рассказывала, что, беременная, расплакалась над фразой: «Слепота — еще большее несчастье, чем глухота». Она не даст себя утешать… Я все еще злилась, что рухнул мой план.

— Как он сломал сразу две?

— Курил на балконе… Там сушилось белье, его не заметили и закрыли… Второй этаж. Он не смог выйти и спрыгнул.

Гоша лежал, как кузнечик на спине. Ноги, худые даже в гипсе, были несимметрично привязаны к распоркам. На смуглом лице бледность заметна особо, ему не хватало сил, чтоб улыбаться. Я старалась не замечать переполненную утку под кроватью. Три белых листочка в клеточку разложены на простыне. Мила прикусила губу: