Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака

— Выпил водки. Полбутылки. А остальное вылил в унитаз!

— Зачем?

— Я влюбился.

Екнуло сердце: «В меня!» Я усадила его за стол.

— Ну и зачем пить, если влюбился?

— Да я уже не знаю, что делать, как ты не понимаешь? Я же женат! Она даже видеть меня не хочет! — Он замолчал, положив голову на руки, и вдруг улыбнулся. — Я пошел в кино, здесь, в 101‑й аудитории, и весь сеанс на нее смотрел, как дурак, весь сеанс! На экран не взглянул… И влюбился… …

Я принялась улаживать его дела.

— А что ты сказал ей? Так сразу?.. Ты бы просто познакомился для начала! Может, разонравилась бы еще. Зря только Милу расстраиваешь…

Нам казалось, университетскими стенами замыкается жизнь. Две супружеских пары на нашем курсе распались, девочки поменяли одних однокурсников на других, но никто не видел ни страданий, ни вздохов. Вдруг подмечали, что чья–то жена ходит с кем–то другим, улыбается, светится, потом наступал развод, потом новая свадьба. С Гошей все было наоборот. Все видели, что Гоша страдает, вздыхает, все знали, что он влюблен, что девушка живет рядом, но их не видели вместе, а с Леней он не обсуждал подобные вещи. Он писал стихи, похожие, как мне казалось, на Маяковского, воевал в стихах с косяком, кусал, царапал и выдыхал: «Я люблю тебя, я люблю тебя! — Мне страшно…»

Мила стойко переносила Гошины глупости , лишь изредка призывая его к порядку. Она морщилась: «Ни за что бы не влюбилась в поэта». Миле не нравилось, что Гоша стал писать стихи, ей не нравились его стихи, мне тоже, мне и Ленины нравились не всегда. Еще в школе я не понимала, как можно не соблюдать размер, элементарную арифметику! Не догрузить строку или, еще того хуже, перегрузить?! Как можно писать, чтобы строчки хромали, проседали, откуда они вообще берутся, эти строчки? Зачем он пишет, черкает на промокашках — разве не все уже сказано? Зачем писать так уязвимо, несовершенно? В МГУ я иногда ходила с ним на студию. Там выступали аксакалы: Гандлевский, Кинжеев, Сопровский, еще не известные, уже искушенные и заносчивые. Леня читал, а я испытывала стыд, как во сне, когда оказываешься голой на улице. Это началось еще в школе, на конкурсах чтецов — он выступал после звонкого анонса: «Саласпилс»!! Исполняет автор…» На первом курсе Леня печатался в газете пермского университета, посылал мне вырезки. Мы как раз жили с Милой в одной комнате, жили тесно, учебники и тетради часто обрушивались с книжных полок, бумажки и письма разлетались в разные стороны. Мила поднимала газетные вырезки, пробегала стихи глазами, кривила губы: «Ах, как трогательно!» Сама она могла быстро настучать на машинке пародию или басенку — она писала легко и неуязвимо.

В поэтической студии все поэты были уязвимы. Как бы они ни читали — распевно, гнусавя, отрывисто, заикаясь, закрыв глаза, кашляя, жестикулируя, глядя в публику, — все были уязвимы. Почти все. Один раз на студии выступал Арсений Тарковский. Его сопровождала жена — экстравагантная смуглая дама в лиловых одеждах, она сама была за рулем, сама подсказывала мужу, что читать. Он стоял, она сидела, листая сборник узловатыми пальцами в массивных серебряных кольцах. Перебирала закладки, отодвигала книжечку подальше от глаз, оценивала, вновь продолжала листать или протягивала Тарковскому. Он читал негромко — глуховатым, прославленным после сыновнего фильма голосом. Его спрашивали о Цветаевой, о Мандельштаме, ему устраивали овации — ничто не менялось в его лице. Он был неуязвим, равнодушен к похвале, он уклончиво отвечал на вопросы и в заключение попросил воды. Воду налили прямо из–под крана, это было видно по взвихренной пузырьковой мути, стакан передавало множество рук, кто–то, не церемонясь, хватал прямо за верхний край… Тарковский остался невозмутим и молча подписал всем книжки.

Совсем другим был вечер Юнны Мориц. Нервная брюнетка в узких брючках, она будто решила, что на встречу пришли критики, а не читатели и поэты, и огрызалась в ответ на самые безобидные вопросы. Мила сидела рядом с поэтессой, и когда все ринулись за автографами, Леня передал ей свою книжку. Поэтесса спросила у Милы имя и подписала: «Миле от Юнны Мориц». Это стало поводом для слез. У Лени всегда была личная жизнь, книжная жизнь, — покупать, размножать, переснимать, переписывать. Я всегда потихоньку ворчала, но тут разревелась. Надо делать диссертацию, а у нас все дни сидит Гоша, все дни и все вечера, когда я, усталая, прихожу из института! Ладно, Гоша, а теперь еще Мила?! Наши книги теперь будут подписаны Милиным именем?!!