Марина Голубицкая: Два писателя, или Ключи от чердака

— Олег Петрович, а почему вы молчали? В музее писателей Урала, когда Чмутов…

— Да кто ж его слушает, Чмутова–то? И потом, кто знает, что там у вас. Он говорил, вы друзья. Нашли из–за кого расстраиваться. Он огурцы ногами ест!

Мы выходим, я спрашиваю:

— Зоя, ты что–нибудь поняла?.. О чем это: «Договорился по восемьдесят, а они по шестьдесят копеек»?

— Не поняла и не хочу! — Зоя боится, что я заставлю ее считать.

— Это легко: если он хотел больше, то покупал или продавал?

— Продавал.

— Теперь угадай, что можно продать в редакции? По шестьдесят копеек за килограмм?

Зоя меняется в лице:

— Журналы?! Мама! И ты не купила их все?! Он же сказал: берите больше! Ты что, хочешь, чтоб их сдали в макулатуру? Возьми у папы денег! Купи все, что осталось!

Я улыбаюсь:

— А что мы оставим тебе в наследство?

Но Зою уже заботит другое:

— И как это Игорь Натанович огурцы ногами ест?

— Можно я зайду?

У него совершенно бабий голос. Маленький, задрипанный мужичонка с коричневой хозяйственной сумкой. Из сумки торчат горлышки пустых бутылок, одно горло задраено, это — водка. Диггер лает, я выхожу на площадку, загораживая вход в квартиру:

— Володя, извини, Диггер выбежит, — я жду, что он скажет, сколько. Я дам, и он уйдет.

— Ирина, извини, я ненадолго, я только поговорить немного хотел. О литературе хотел поговорить. Мне так нравится Ленина книжка. И твоя повесть понравилась, она такая светлая…

У него такие светлые глаза.

И светлая книжка.

В ней все рассказы — этюды. Пленэр.

Воздушные мазки, чистая лирика.

Легкие интонации.

Два слова — и восклицательный знак.

И каждое предложение с новой строчки!

И мой любимый рассказ о придуманной рыбке…

— Погоди, Володя. Я запру Диггера.

Мне хочется услышать писательское мнение и обсудить секреты мастерства . Я вешаю на дверцу шкафа помойную куртку и веду его наверх, в гостиную, мы как раз собирались ужинать. На столе дымится картошка, серебрится селедка и, как реквизит, пестрит всякая ерунда, купленная Леней: оливки с орешками, мидии в рассоле. В честь родионовского мужского присутствия варю сардельки и острым ножичком нарезаю буженину… он протестует:

— Не надо, не надо, я не голоден! Полсардельки…

Я кладу целую, он отгрызает кончик, словно у сигары. Он не сводит глаз с Маши, улыбается Зое и снисходительно кивает, слушая Лелину болтовню. Гость доволен, расслаблен.

— Как у вас хорошо…

У нас действительно хорошо, у нас женское царство, красивые дочери, приветливая мамаша. Сегодня была домработница, поэтому прибрано, чисто. На стенах картины, на окнах шторы… Я показываю Родионову «Рыбку»: «Узнаешь?» Пытаюсь свернуть разговор на литературу: «А Чмутов кричал, а Галочка говорила…» Он повторяет все то же: повесть светлая, стихи тонкие. Внезапно подмигивает:

— Ирина, извини, но ты не могла бы мне налить рюмку водки?

Я достаю бутылку из стеклянного шкафчика. Радуюсь, что там немного. Но ему и не нужно много. Он больше не ест, лишь покусывает ошметок селедки. Просит налить еще, его глаза блестят лазурью, солнечными бликами. Он продолжает удивляться, как у нас хорошо, надо бы бывать здесь почаще. Он треплет по щеке Лелю, поочередно подмигивает Маше и Зое:

— Девочки, а я женюсь.

Его речь становится все невнятнее: зубов мало, язык заплетается. Я спрашиваю:

— Как ты можешь жениться? С такой проблемой?

Он удивляется:

— С какой?

Я киваю на бутылку, он пожимает плечами:

— Да ты что! У меня нет никакой проблемы!

Он читает длиннющий верлибр, добираясь до нецезурщины, и я перебиваю:

— Не надо при девочках.

Он легко соглашается. Уходя, жалобно заглядывает в глаза:

— Ирина, ты не могла бы, в порядке спонсорской помощи… — он просит мало и никогда не отдает.

Напоследок он меня обнимает, целует, я отворачиваю нос. Когда он уходит, Леля спрашивает:

— Мамик, а почему к нам стали ходить всякие пьяницы?

— А потому что наша мама стала писателем! — язвит Зоя, но я‑то вижу, что Родионов ей понравился.

— Ирина, его нельзя пускать в дом! Ни в коем случае! — волнуется Майоров.

— Да я и не пускаю его в дом. Просто ужином накормила, хотя он не ел. Пыталась в подъезде поговорить, а потом стало стыдно: ведь у нас на стенах его картины.

— Ирина, ты не поняла: его нельзя впускать в прямом смысле. Он принес мне автограф, рукопись, потом деньги за него попросил, а потом пришел и забрал автограф назад. Но, главное, он ворует. Я знаю два случая. Мне рассказывали.