Марина Голубицкая: Два писателя, или Ключи от чердака

— От боли он плакал! Только представь, у него же искры из глаз летели… — и Майоров подробно рассказал мне о силе удара и положении слезных мешочков.

Остальные мои проклятия не сбылись, да к тому времени я уж и не хотела, чтобы он оказался полным ничтожеством.

Он позвонил через полгода. Сначала Лере:

— Лерушка, а приезжай–ка ко мне! Я один в пустой квартире, голый… — он жил в пустовавшей квартире пожилой поэтессы. Все полагали, что он ушел от Ларчи или что Ларча выгнала его. — Знала бы ты, голубушка, как я выгляжу: как юноша семнадцатилетний! Я сам себе удивляюсь, у меня все такое же!.. А как же мне быть, лапушка, когда столько любви, что вытерпеть невозможно? Я и Ларчу люблю, и Фаину, и Лизу… Всех готов под свою крышу пустить. Людей люблю. А как ты можешь не хотеть? Я ведь ангел, ты живешь с ангелом на земле… А как же это может быть не интересно? О чем тебе думать–то, милая, как не обо мне? Я скоро отлечу, ты не боишься?

Лера записала монолог довольно точно. Я убедилась в этом на следующий день. Он позвонил как ни в чем не бывало:

— Иринушка, а приезжай–ка ко мне! Я хожу по пустой квартире голый …

От изумления я не повесила трубку, я думала, так бывает лишь на эстраде. С интересом прослушала монолог до конца. Он был пьян, но текст повторял очень точно, пунктуально внося одну поправку, и я до сих пор не знаю, безумен ли человек, контролирующий свой бред: в разговорах с Лерой он называл себя ангелом, со мною — гением.

— Я гений, Иринушка. Ты живешь рядом с гением. А как это может быть не интересно, ну объясни мне, как?! О чем тебе еще думать–то? Я ведь скоро покину этот мир. Приезжай, не стесняйся… Я все знаю, я знаю, голубушка, что вы с Лерой обо мне писали пьесу…

Пьесу читали три режиссера — два свердловских, один московский — и драматург Коляда. Никто не нашел ее пригодной для театра. Каждый спрашивал, о чем наша пьеса, хотя Нетребко признался, что застал жену плачущей: «Это о нас с тобой, о нашей жизни». И Майорову понравилось: «Я так смеялся!»

Мы распростились с мечтой о постановке, но через месяц Розенблюм решил делать телеспектакль, и всю весну, каждое воскресенье, мы обсуждали, как переделать пьесу в сценарий. Мы пили кофе с конфетами, солнце грело огромный письменный стол, а мне все не верилось, что я — автор пьесы, в кабинете главного режиссера… К концу весны в театре драмы разразился конфликт, Розенблюм все бросил, уволился и уехал… Мы с Лерой пытались спасти наше детище, мы показали Коляде вариант, сделанный «под Розенблюма». Он огорчился:

— Раньше было лучше. А это… — он взял в руки телесценарий. — Девочки, выбросите вы это в ведро!

С тех пор, не сговариваясь, и я, и Лера целый год не ходили в театры.

Неприятность случилась и с моей повестью: она не приглянулась Галочке. С тетей Натой я послала журнал в Германию, выждала месяц, не выдержав, позвонила и услышала:

— Ты, наверное, хочешь знать мое мнение? Мне не понравилось: вещь очень слабая! Я специально давала читать всем знакомым, и никому не понравилось! Здесь такое считается неприличным, даже подсудным, это sexual harassment. И язык грубый: Милка, Ленька… А потом… Ты же не выдумала ничего, записала и растянула, лишь бы объем увеличить! Одна ты умная, все вокруг дураки. Как ты посмотришь в глаза человеку, что посылал тебя на демонстрацию?

— Но ведь я это выдумала: и человека, и демонстрацию…

До утра я не могла уснуть. Галка была так безжалостна, что я решила: ей не понравилось свое отражение. Я‑то радовалась, что все будут радоваться… И до сих пор, услышав хорошие отзывы, я мелочно торжествую: «Видишь, Галочка…» А когда хвалят Ленин сборник, вздыхаю: «Чмутов устроил такой погром…»

«Папа, а мама правда решила стать писателем? — волновалась когда–то Зойка. — У мамы же нервы, у мамы спина. Ладно я, я с детства привыкла…» Зоя не раз соскакивала среди ночи, чтоб записать свои строчки, с утра огорчаясь: строчки того не стоили. А если и стоили, — их еще нужно было дотянуть до всамделишного стиха, им еще нужно было пройти оценочную комиссию взрослых.

Я сложу всю обиду в банку,

Горькой ложки не оближу.

Я начала понимать, что испытывает пишущий ребенок. Где Зоя берет на это силы? Зоя, которая вечно боится, что у нее не получится , что заругают , Зоя, которая плакала: «В четверг я в садик не пойду! Мы будем рисовать подъемный кран, а я не умею!»

На небе плачет ангел чистыми слезами,

Подняв свои глаза, вы убедитесь сами,