Катка высвободила руку из-под ладони Гонзика: две девушки шли мимо. Одна из них, приветствуя Катку, шутливо отдала честь, приложив палец к подбритой брови и удивленно посмотрела на невероятно потрепанные штаны Гонзика, на его веснушчатый нос и дешевенькие очки.
Катка повернула к нему голову.
— Ну, рассказывай, путешественник!
Ямочка на Каткиной щеке теперь стала глубже и скорее походила на морщину. Что же случилось, почему даже эта мелочь, которую он вспомнил с детской нежностью, окончательно утратила свою прелесть?
Оба они глядели друг на друга, а в ее глазах светилась улыбка и еще что-то. Что — он поначалу не смог разгадать: какой-то чужой, деловитый взгляд, словно его, Гонзика, прощупывали и оценивали.
Наконец Гонзик возмутился против самого себя: ты несправедлив к ней. Ведь это же она сидит тут возле тебя, Катка, дорогое тебе существо. Она всегда была лучше, чем сотни здешних девиц!
Кто-то свистнул. Катка еле заметно улыбнулась. Гонзик повернулся на свист: поодаль брели трое парней, руки — в карманах, смотрят в сторону их скамейки. Гонзик оглянулся: никого нет. Она, перехватив его взгляд, потупилась.
— Катка, тебе нельзя здесь больше жить!
Катка затянулась, выпустила дым и прищурила глаза. На ее веках чуть-чуть блестел вазелин.
— Куда же мне деваться? Ты думаешь, что я могла бы поехать, ну, скажем, в Голливуд?
— Я не шучу, Катка, — ему было тяжело говорить, он с трудом двигал непослушным языком. — Ты не можешь оставаться в Валке!
Она отбросила окурок и затоптала его как-то по-мужски.
— Сначала и я так думала, ведь все обернулось иначе, чем я это представляла, когда убегала из дому.
Он схватил ее за руку. Катка с удивлением заметила твердую решимость на его лице.
— Я вернусь домой, Катка. Пойдем со мной!
Словно гром ударил среди ясного неба. Катка остолбенела и с трудом выдавила:
— Ты с ума сошел.
— Я решил это твердо. Думаешь, я выбрался из пекла, чтобы бедствовать здесь или кончить, как Вацлав?
В ее душе поднялась дикая сумятица. Крушение всех ее надежд, долгие месяцы отчаяния и наконец полная апатия, покорность судьбе, утрата всякой веры в то, что она еще когда-нибудь вернется в мир порядочных людей.
— Из Валки — домой, в тюрьму! К этому счастью ты стремишься?
— Надолго ли нас посадят? Я убежал — это верно, но я не изменил! Не говорил я ничего, что могло бы повредить республике. Мой побег — это страшная ошибка. Ошибаться может каждый. Не засадят же нас пожизненно. Они не варвары.
Она удивленно подняла подбритые брови. Гонзик напряжением воли удержался, чтобы не вскрикнуть.
— Я бы мог тебе, Катка, рассказать, кто такие варвары!
Она сделала знак Гонзику говорить потише, а сама испуганно оглянулась вокруг.
— Но ведь немцы тебя поймают на границе и не только посадят, но и вовсе прикончат…
Гонзик усмехнулся.
— Я не такой простачок. Бывал я в переделках и похуже, чем переход через одну границу. — Лицо его стало суровым, в голосе зазвучали решительные нотки. — Я обязательно вернусь домой, Катка, и тебя возьму с собой. Ты снова будешь дома, у мамы…
Что-то дрогнуло в ее взгляде. Губы приняли серьезное выражение. Накрашенные губы, будто алый шрам. Что же, неужели он не перестанет подмечать все новые и новые перемены в ее облике? «Теперь лето, — уныло подумал Гонзик, — в Нюрнберге я встречал здоровых, загорелых, смеющихся девчат, а Катка бледна, кожа у нее прозрачная, какая бывает у девиц в барах». Тень от каштана передвинулась, луч солнца упал Катке на лицо, ослепил глаза. Катка отодвинулась. В ярком свете Гонзик заметил тонкие морщинки у ее глаз.
«Сколько ей лет? Двадцать пять?» Он испытующе смотрел на Катку: следы равнодушия, отупения, тяжкой усталости, измученный, опустошенный человек. У него сжалось сердце. За два года он возмужал, окреп, стал упорным, научился преодолевать физические муки. Но против душевной боли он был все так же беззащитен.
Катка поигрывала перчатками, лежавшими у нее на коленях.
— С твоей стороны это хорошо, Гонзик, но… чего, собственно говоря, ты ждешь от меня? Я… — Она замолчала, и Гонзик вдруг обрадовался. Его охватило мучительное предчувствие, что он, возможно, не перенес бы того, чего не договорила, и тогда он, наверно, зажав уши, бежал бы из лагеря, и на последние жалкие марки, которые выменял за франки наемника, купил бы билет и уехал на поезде прочь, прочь отсюда.
Гонзик молчал. Наконец его мысли вернулись к самому ужасному.
Читать дальше