Леонид Гартунг - Повести и рассказы

Часов в семь вечера пришли с работы женщины и раскудахтались:

— До чего ж вы молодцы, ребята! Дай вам бог здоровья! Так бы и расцеловали вас!

Таких бурных выражений благодарности мы не ожидали и, что самое смешное, мы и впрямь чувствовали себя молодцами, как будто совершили подвиг. Катя по-мужски пожала мне руку.

— Теперь ты знаешь, где я живу, Алеша. Заходи. Посидеть, поговорить!

— Хорошо, — обещал я, но так ни разу и не сдержал своего обещания.

Впрочем, тогда я не лгал. Я думал, что хоть не часто, но буду приходить к Кате. Ведь она такая славная девчонка.

Возвращались домой вдвоем с Морячком. Я его ни о чем не спрашивал, но он почему-то стал рассказывать о себе. Оказалось, он уроженец Москвы. Два года назад бросил школу и убежал от матери, учительницы русского языка. Очень хотелось пожить у моря. В Одессе на пароход не взяли, и как-то само собой вышло, что связался с ворами. С Колчаком совершил первую квартирную кражу. Написал матери, что жив, здоров, но она почему-то не ответила, а может, письмо затерялось. Могла и умереть от расстройства. Сердце у нее было больное… А перед самой войной попал в «тюрягу».

— За что?

— Мы одну квартиру очистили. У профессора. Вернее, дачу. Все чин чинарем сработали, комар носа не подточит… Приехали на грузовой машине, все увезли, даже собаку доберман-пинчера.

— А как попались?

— Шофер пьяный проболтался. Похвастать захотел. В общем, если б не немецкая бомба, влепили бы мне лет семь.

Морячок рассказывал о своем прошлом без малейшего стыда или волнения: «очистили», «тюряга», словно о вещах не только обыденных, но даже скучных.

— А теперь? — спросил я.

— Теперь только по мелочам… Иногда жрать хочется, так в погреб… А вообще-то бросать надо.

— Почему Колчак сбежал?

— Никуда он не сбежал… Его Домрачев усыновил. Он теперь на «Фрезере» работает, на токаря учится. Думаешь, заливаю? Провалиться мне…

— А почему тебя в армию не берут?

— Возраст не вышел. Весной пойду. Говорят, таких, как я, с маленьким ростом, в подводники… Ну что поделаешь. Хотя, по правде, хотелось бы мир посмотреть, а под водой что увидишь? А воевать я не боюсь. Все равно, пока всех немцев не выгоним, настоящей жизни не будет… И никто их за нас не выгонит.

Прошли несколько минут молча. Морячок, подавив невольный вздох, проговорил:

— А может, и жива где-нибудь мать. Надо бы в Москву съездить, да не доберешься сейчас без документов…

— Напиши соседям, — посоветовал я. — Помнишь кого-нибудь?

— Может, и соседей не осталось… А вообще-то это верно — напишу.

Сначала в нашем фанерном закутке светила керосиновая коптилка, которую я смастерил из аптечного пузырька. Потом керосина не стало, и кто-то надоумил меня, что можно купить в аптеке зеленый пластырь и соорудить некое подобие лампадки. Попробовал — получилось. Зеленый пластырь горел ярким ровным пламенем. При таком свете можно было даже выпиливать и раскрашивать детские игрушки. Этим я и занялся. Рыжие лошадки-качалки с шевелящимися глазами, развеселые паяцы, которые вскидывали руки и ноги, если дернуть за веревочку. Удивительно, почему эти забавные игрушки не нравились покупателям. Тетя еще кое-как сплавляла их, а у меня упорно не брали. И все же было сознание, что я занят вечерами чем-то полезным: пилил, раскрашивал. Так было до поры до времени, но, к несчастью, о чудесных свойствах зеленого пластыря знал не я один. Скоро в аптеках его не стало. Долгими вечерами мы сидели в полной темноте.

Тогда тетя Маша нашла хоть и неважный, но все же некоторый выход — она стала ходить на карандашную фабрику и приносить оттуда отходы бракованной фанеры. Из них мы отщепляли длинные лучины и зажигали во время ужина. Пока ел я, тетя светила, потом я светил ей. Лучина горела дымным пламенем, оставляя красный уголь, который изгибался, как живой, отламывался и падал на пол. В комнате тревожно пахло пожаром.

Но это было лучше, чем полная темнота, — свет во время еды. Есть в темноте особенно неприятно — кажется, что остаешься голодным.

…На пороге появляется Захар Захарович. От него пахнет грязным бельем. Нащупывает табурет, садится.

— Закурить ба…

Даю ему махорку и бумагу. Он курит, держа под тлеющей цигаркой раскрытую ладонь, чтобы не упала куда-нибудь искра. Обернув ко мне мертвые глаза, говорит:

— Посмотрю я на тебя — чудной ты человек, Алеша… Вроде бы парень, а будто не мужского полу. Ты извини меня, старика. Может, что и не так… Я привык по-простому. Ну, что ты как клушка сидишь? Она хоть цыплят выводит, а ты? Я бы на твоем месте давно бы что-нибудь предпринял.