Леонид Гартунг: На исходе зимы

— Шапку не снимай, — заговорил отец. — Закалеешь. Почему поздно? Я уж думал, ты не придешь. Чего хочешь? Сосисок?

Мальчонка кивнул. Клава принесла им по две порции сосисок, окутанных горячим облаком пара.

Меня поразило лицо Вити: бледные нездоровые губы, сероватые глаза с рыжими ресницами, очки в металлической оправе. А, главное, общее выражение — недетская замкнутость с оттенком высокомерия или даже презрения.

Отец и сын заговорили тихо, и начало разговора я не слышал.

Потом отец повысил голос:

— Стало быть, не вспоминает? Ну и шут с ней. Покажи-ка мне дневник.

Сын поднял ясные неприветливые глаза.

— Я его дома забыл.

— Не бреши. Где портфель.

Отец раскрыл портфель и извлек из него дневник. Покачал головой.

— Драть тебя некому. По русскому два. По математике два.

Сын нисколько не был смущен, что отец уличил его во лжи. Он только вставил:

— А по истории пять.

— А почему дневник не подписан? — спросил отец. — Ее величеству некогда? Дай ручку.

— Не надо, — спокойно сказал Витя.

— А ты молчи. Я имею право…

Отец порылся в карманах, достал шариковую ручку.

— Я сразу за все недели. Вот так… На, спрячь.

Дневник снова в портфеле, а портфель на полу, прислоненный к ножке стула.

— Ты нажимай, нажимай, — напоминает отец. — Набирай силы. Ты потому и заморенный, что плохо ешь.

Витя берет сосиски руками, обжигается и дует на пальцы.

Пока он ест, отец без умолку говорит:

— Ну, где тебя черт носит? Ну, на кого ты похож? Где пуговица? Пооборвал? А она что? Пришить не может? Сам бы пришил. Ты же не маленький — в третий класс перешел.

Отец наклонился, спросил шепотом:

— А он тебя не обижает? Если что — ты только скажи. Я ему башку проломлю.

— У него ружье, — напомнил сын.

— А мне наплевать, — усмехнулся отец и наклонился еще ближе: — Вить, ты меня любишь?

— Угу, — отвечает сын с набитым ртом.

— Денег хочешь?

— Мне не надо.

— Как это не надо? Опять она научила? Я знаю — она. На, возьми. Мне для тебя ничего не жалко.

Витя взял трешницу, рассмотрел ее, разгладил пальцами и не спеша спрятал в дыру за подкладку пальто.

— Спасибо, — проговорил он и отодвинул тарелку. — Мне пора…

— А сосиски? Не оставлять же. Давай я тебе их в карман. И мои тоже.

Отец запихал сосиски в карман сыну.

— Ну, иди. Смотри, через улицу переходи аккуратно. Жди зеленого…

Сын ушел. И сразу оживление отца пропало. Он сел, подперев голову руками, и задумался, ничего не замечая вокруг.

Я вышел. Тучи текли над городом все такие же темные, осенние. На аллее парка вздрагивали под ветром дождевые лужи. И тут я еще раз увидел Витю. С ним была худая, черная собака. Мальчонка положил сосиски на садовую скамью, и, чтобы добраться до них, собаке пришлось встать на задние лапы, а передние положить на сиденье. Так она и ела стоя. Выражение морды было смущенное: что поделаешь, приходится стоять, коль хозяину пришла в голову такая блажь.

Витя, присев на корточки подле собаки, выбирал из шерсти репьи и говорил взрослым голосом:

— И где тебя черти носят? На кого ты похожа? Лапы грязные, вся в репьях…

Собака жевала медленно, тщательно — должно быть целлофановая оболочка мешала ей. Витя притянул ее за ошейник, повернул морду к себе и спросил:

— Пальма, ты меня любишь? Да?

Пальме не хотелось отвечать. Да и зачем произносить вслух то, что само собой разумелось. Она только вильнула мокрым хвостом и снова принялась за сосиски.